 |
I
* * *
Мысль изреченная есть лёд. Её теченье, застывая, какою, вспомнить не даёт, была безмолвная, живая, поскольку речь идёт о том, что противоположно фразе, и гложет память, как фантом, как сновиденье в пересказе. Не так, не то имел в виду: здесь что-то вскользь, там просто сдуру... А речь идёт уже по льду, переходя в литературу.
2002
* * *
В общей сложности всё так просто, что судорогой сводит сумма сказанного с ума. Извлечённая суть бредит-бродит, места себе не находит в общей сутолоке письма.
В общем, ложная этимология, посторонние корни, укрощение диких дробей... Измельчение материала, чтобы тоньше стал и покорней, своевольнее и грубей.
Сочетания полунамёков, оговорок, ослышек... Показания сбивчивы и приведенью в систему противятся, а неизвестных излишек аргументы приводит свои.
Мать-и-мачеха элементарная, без дедукции... Чёт и нечет... Жизнь, словами заросшая сплошь... Преступление-иносказание... Кто ей алиби обеспечит, если чистое множество — ложь?
2003
* * *
Тот литературный мир был без направлений, но был некий ориентир, мерцавший, когда темно.
А школа была, была! – хоть вряд ли судить о ней возможно, минувших дней оценивая дела.
Науке тайной сродни труды были те и дни. Нет прока от прочих школ тому, кто эту прошёл.
Сплетались в один клубок и дружба в ней, и вражда. Но след её в нас глубок. Театру была чужда.
На орден иль монастырь похожа была скорей. Нос высунешь из дверей – пустошный кругом пустырь.
А там – только хлам да глум. В ушах – только бам да бум… Но было открыто нам, что вечность цветёт не там,
где вечны лишь прыть да сныть,– и благодаришь фартком за то, что выпало слыть последним учеником.
Акустику вспомнишь ту и как чуть-чуть голова кружилась, когда слова не падали в пустоту;
окликнешь мысленно всех, чьи боль, сумасбродство, смех в душе откликались вмиг, как правда запретных книг,–
и чувствуешь до сих пор, какая же благодать была в тот нестройный хор свой слабый голос вплетать!
2006
ВОСПОМИНАНИЯ О ЖИТЕЛЯХ ПЕТРОГРАДСКОЙ СТОРОНЫ
1. Восьмое октября. Опять земля трясётся. На сей раз – Пакистан; задета Индия, готовая, забыв раздор, прийти на помощь нелюбимому соседу. И столько жертв, погибли дети в школах… Картины разрушений на экране цветного телевизора… Леон Богданов зафиксировал бы силу толчков подземных, а потом число из-под завалов извлечённых тел. Давно покинул Землю он, где пил крепчайший чай – индийского добыча была важнейшим делом в нищей жизни. Порой он выгребал из-под завалов букинистических какую-нибудь редкость… Теперь все сводки о землетрясеньях о нём напоминают. Я его однажды только видел, на Фурштатской, где премию АБ ему вручали. Сидел он, безучастный, рядом с Эрлем – два существа вполне инопланетных. А позже я узнал, что мы с ним жили буквально по соседству… Вот смотрю на эти ужасы и думаю о нём, о том, что тектонические сдвиги сакраментальны в некоторых текстах; из памяти вдруг извлекаю строки, которыми однажды попытался определить, что я ценю в стихах – как будто о другом, а всё о том же: искры на словостыках, гул в смысловых сдвигах… Переключившись на другой размер, переношусь на миг в другое время, когда уже не самиздат слепой – посмертный том с глазастою обложкой… Переключаю на другой канал: транслируют футбольный матч в Европе – гол! – о, как гол под небом человек! – и крупный план: болельщики, как дети… Завариваю чай, но не такой, как он заваривал – слабей. Боюсь, что сердце не выдержит…
2. «Преодоление искусственных препятствий Аккумулирует энергию стиха. Монтаж сложней, зато надёжнее крепятся Языкового аппарата потроха». Такая в голову всё лезет чепуха. Иначе говорил мой гость на Петроградской.
«Естественность есть что? – удвоенное есть В тавтологической основе, а в природе Гражданка Смерть и та не в состояньи съесть Её ни в городском саду, ни в огороде, Ни в сумрачном лесу словес: ведь в каждом – весть!» И так не говорил, когда сидел напротив. Явь погребла тот лес, былое заболотив.
«Филолог, вязнущий на подступах к письму, Ещё терзается догадками: к кому Обращено; реминисценция, цитата – Кривого зеркала улов, а посему Так завораживает имя адресата, Из текста зыбкого глядящее сквозь тьму». Своим чужое подменив запанибрата, Томлюсь беспамятством, а память плутовата. О, только бы вернуть мелькнувшее когда-то Внезапное лицо и магию саму Акростиха! – тогда и вспомню, и пойму.
3. Заигрывал, опасности словно не видя, смысла не видел дальше тянуть, когда уже ничего не видел, вызов бросал Силам небесным, едва ли испытывал к ним доверие: Для испытанья слабых сил Всевышний дал мне жизнь вторую – Пустую, жалкую, слепую… А я и первой не просил. Сетовал на невнимание, сети из грубого флирта расставлял и заманивал, ёрничал и фамильярничал: Жизнь пробежала заводной игрушкой, Не запалив огня, сгорела спичкой. И ждёт уже последняя девчушка – Курносенькая, с востренькой косичкой. Не стеснялся банальности образа. Если порыться в анналах коннотаций, конечно, выплывет Рыцарь Дюрера или актёр фон Зюдов из фильма Бергмана (в шахматы можно играть и вслепую, а какого пола партнёр – зависит от языка). Ревновал даже к старым друзьям, завидовал каждому, к кому она приходила: Я не завидовал, поверь, Чужому счастью или силе. И вот завидую теперь, Завидую, как лютый зверь, Всем, кто уже в могиле! Да что там друзьям и знакомым – насекомым о том же брюзжал: От зависти захватывает дух. Воистину, любимицы богов! Вот мне бы так – р-раз и готов! …Я бью газетой свёрнутою мух. Заговаривал, уговаривал – всегда была на устах! В местах живописнейших ей назначал свидания: Добравшись до Дворцового моста, Чуть отдохнув у среднего пролёта, Начну-ка жизнь я с чистого листа Двумя секундами свободного полёта. Дразнил, а потом казнил себя за нерешительность, тут же находя оправдания – только бы не обижалась. Велеречивость, к примеру, в зачине – Петрова десница, город прекрасный, и тут же – ужо тебе!.. На!! Каналы, реки – есть где утопиться… Но, к сожалению, вода грязна. (Карповка, Гриша Слепой – это ведь рядом, шесть лет как… И та же свора эриний – соседи по коммуналке…) …Но что поделать, смерти страх Во мне сильнее страха жизни. Два страха тянули в разные стороны (или толкали?) …И жить надоело, и смерти бегу. Двадцать лет ещё (даже больше) бежал и бежал приближаясь, а близость всё меньше страшила, всё больше манила, и тогда в нетерпении требовал, чтобы сейчас же, немедля: В моём сердце нет места надежде – Дайте общий наркоз и… зарежьте! Слепота обостряла слух… Я ближних слышу каждый вздох. И в каждом вздохе: «Чтоб ты сдох!» …и обоняние: аромат его каши сгоревшей, миазмы канав и каналов грёбаной этой Венеции, запах женщины (как-то неловко затрагивать кинематограф). Сами созвучия слов намекали на выход заветный: Мне не поможет альбуцид. Мне панацея – суицид. Танатосу фанатично служил, Гипносу тоже должное воздавал, не боясь обознаться – в состоянии полусна пребывал постоянно: Меня бы только не будили. Я сплю и сплю. А чтобы не похоронили – Слегка храплю. Не чурался глагольных рифм и, заранее мысленно свой глаголь воздвигая, лежал и глядел в потолок: …У вас в небе луна, словно пицца, У нас нет и ущербного месяца. В ночь такую неплохо напиться И совсем хорошо повеситься… Лиро-эпические миниатюры, нечто среднее между эпитафией и эпиграммой – и много ещё в том же роде наговорил в диктофон… Говорил, «не хочу подсказывать Судьбе». Оказалось, можно невольно. Воля к смерти диктовала и правила всё (а может быть, всем? – не знаю). Кротом пробирался в потёмках, в неведеньи, что происходит там, наверху, на свету, в шелестящем бумажной листвою литературном процессе. Гомером-минималистом останется в узком кругу (что значит узкий, широкий?) – нет, не боюсь возвеличить! Как высокий горный хребет, каждую зиму преодолевал – хронически не доходило тепло почему-то до комнаты. И разве не веет от рифмованных этих жалоб, от висельного веселья этих вывертов и укоризн космическим холодом? Туман в глазах зеленеет. Это Я увидал – наступает лето. Многие лета страдал безутешно от неразделённой любви. Наконец, взял за горло – и соблаговолила ответить. Здравствуйте, Юрий Владимирович!.. Вновь на моих плечах его руки, только теперь я не поводырём в коридоре – смотрит мне прямо в лицо испытующе, зряче… Зачем? …Ощущая беспомощность всех мною сказанных слов (не стихи, не статья – неуклюжий какой-то коллаж, бирка с надписью: КАШИН И СМЕРТЬ), гляжу я на этот мир, гордо отвергнутый им – ещё одним хрестоматийно- маленьким человеком, равнодушно гляжу своими невидящими глазами... Нет, ты мне не нравишься, жизнь! (Последнее – тоже цитата).
2005
* * *
Душа, вперяя очи во тьму будущую светочем, не замечает ничего вокруг себя – и незачем!
Все повороты мысли со слепорождённым замыслом сцепив, как с осью колесо, поверит ли глазам своим?
Влекома к невидали, ко всех взоров средоточию, свои отводит далеко от зримого воочию.
2009
АРОНЗОН
На стене висящее в первом акте, в восприятии зрителя пусть повиснет странным образом, символом сновиденным в подсознании – и никакой развязки в кульминации; лучше сближать по Юнгу отдалённые ассоциации, лучше побуждать прислушаться к тёмным безднам, чем каким-то ходом предопределённым ожиданья оправдывать; пусть ржавеет без какой-либо цели в сторожке горной!
Сорок лет скоро минет уже, как грянул, всколыхнув декорации южной ночи. Задрожали травы. Звезда скатилась. Раскатилось в горах азиатских эхо, а когда докатилось до Петербурга, как-то сразу несчастно в нём стало: небо расползлось, как не было и не будет. И одно молчание не смолкает, резонирует явственней год от года, сотрясает тёмные наши бездны.
2006
* * *
Украл я право жить у тех мильонов, что могли бы тоже, и не бегу простых утех. Прости мя, Боже!
Я в это дорогое здесь проник по-воровски украдкой и в робости подобен весь той букве краткой,
что в одиночку не звучит, платочком над собою машет… Мой крестный опыт нарочит и даром нажит.
Ничто не чувствуя чужим, хватал я всё подряд. Неужто татьбой до гроба одержим? Ничто не чуждо.
Богатым этим языком, чтоб стать великим и могучим, я овладел тишком, ползком и ныне мучим
стыдом без памяти – магнат из фильма Орсона Уэллса, забывший, как вдруг стал богат, когда заелся.
Я на платочке узелок не завязал – теперь не вспомню, как я камену уволок в каменоломню
сознанья тёмного – и вот мы промышляем вместе с нею: цитат кружится хоровод, и вновь краснею.
Стать притчей на устах у всех мне так же светит в языке том, рифмующем с грехом успех, как стать аскетом.
Лукавлю: буду нем и наг перед Тобой, и тут-то, Боже, Ты мягкий подаёшь мне знак… Мороз по коже.
2005
ВОЛШЕБНАЯ ИГРА
В противовес в унисон в резонанс в сторону в тартарары на спиритический киносеанс одновременной игры
с периферии сознания на чистую гладь простыни с лентопротяжного веретена клетками – ночи и дни
слиться в одну черно-белую рать сходятся с разных сторон спектра судьбы… Начинай же играть, старый тапёр-граммофон, –
так, чтобы оторопь с первых же нот сиюминутных сюит, чтобы попасть не впросак, не в цейтнот – в музыконосный Аид,
где ускользающую красоту ловят не чувством, а так – голым чутьём, и уже на свету – веером шквальных атак.
Что итальянский кондитер из грёз ни сфабрикует – съедят. В каждом касании – робкий вопрос: медленно действует яд.
Мечущий меченых карт алфавит музыко-языковед знает уже или делает вид, что уже знает ответ.
Здесь каждый ход – только реплика на. Мастер печёт и печёт, падает зреющей встрече цена. Только на то и расчёт –
мимо найти и постигнуть врасплох. Очень сомнителен шанс, что однозначный прорвётся сполох в сомнамбулический транс,
что повелительный голос из мглы скажет: иди поперёк! Лишь подсознания помнят углы, кто чем когда пренебрёг.
Всё так и вертится, как в интерьер вписано, как завелось. Всё-таки верится в музыку сфер. Глюком смещается ось,
изображение переводя на стену и за окно, в свежесть июльского после дождя, где растворится оно
в чаяньях сладких как смутный объект. Вспомнить бы, чем завлекал тот, рядом с блюдцем дешёвых конфект, пустопорожний бокал.
Настежь, на счастье распахнуто, на веру всеобщей души… Всё-таки вера была холодна: счастье ушло за гроши.
Стелется над неподвижным столом дым от того что невмочь наперекор на разрыв напролом навзничь в квадратную ночь
2006
* * *
Эта действительность не действительна, ведомств неведомых представитель на ней не поставит покуда визу росчерком где-нибудь сверху-снизу. В действие приведённая визио- нером, она обретает физио- номию, коей черты по сути определимы едва в дебюте и лишь затем, подтвердив наития в ходе логического развития, сводятся в контуры, по которым смыслы скользят, как по коридорам. Втянуты звёзды в игру чиновничью, в сон многоклеточный, что давно вничью мог бы закончиться жертвой тонкой и нескончаемой перегонкой. Но продолжается, невзирая на лица-бумаги с печатью Каина, что, мельтеша, не глядят ни вниз, ни вверх, где суровый Начальник жизни.
2006
ПЕРЕХОДЫ И СОЕДИНЕНИЯ
1 Стареет за окном… В конце — одни концепты... В конце б ты мог сказать, но сказано уже. Темно и холодно... Твоей невнятной лепты стёрт и затоптан смысл. Плешиво на душе.
В концепты мокрый снег и западного ветра однообразный гул переведя, прочти последний произвол из вскрытого конверта — в конце б ты мог прочесть, не ты уже почти...
Темно и сказано, как видно, потому что сосредоточенность парализует ум, слова связующий бесчувственно и чуждо шнурками грубыми на ощупь, наобум.
Явь относительна, невнятность прозорлива, и всё так смешано, что до смерти смешно. Растворена в крови таблетка пазолина, и сам завещанное исполняешь, но...
2 Чей это стон раздаётся — не мой ли? Боли немой пароксизм. В плечи вгрызается вервие Мойры, как воплощённый сарказм.
Всё совпадает в словесном помоле. Соль выпадает в трюизм. Волга впадает в Каспийское море. Разум впадает в маразм.
3 Кузьмич со всех сторон и слёзы... Постыло всё... А не пора ль на все четыре, в лоно прозы? Но прорезается февраль,
закладывая рифму-бомбу на век-другой под честный трон и тем предвосхищая помпу косноязычных похорон.
В чернильную макая слякоть перо, читателя достать из толчеи, тайком оплакать и скрыться в толчее, как тать.
2003
* * *
Всё написанное будто на что-то похоже, иногда – чуть-чуть, а иногда – точь-в-точь. до того, что подумаешь даже: одно и то же,– но потом присмотревшись: да нет – день и ночь.
Что-то уши подслушали, да не то уловили. Из подобных разночтений и соткана вся словесность: старушонок лущить чем попало или их считать, вываливающихся из окна.
Несусветное что-то загнул или просто выгнул странным образом шеи любопытных слов, а потом и вовсе из гнёзд их взашеи выгнал – и нежданный осмысливаешь улов.
На восток и запад расколот мозг. Сплеча лишь разрубается узел антиномии сей. По дороге в Индию к Америке вдруг причалишь – ты свободен, о диссидент Одиссей!
Параллелей пленник, от встречного ветра и штиля издевательств немало ты претерпел. Что твой опыт? Мираж в бесконечных поисках стиля. Не рвануть из моря возможностей за предел…
Ах, великая наша! Обманут её любовью к человеку маленькому, лишнему и вообще ко всему под ярмом и плетью страждущему поголовью, сам хорош персонаж: борода в борще!
А она, свои средства сулившая на дорогу, днесь наложницей на ложе лжи возлежит. Ты блуждания эти сам предпочёл острогу, хитроумный грек, то бишь вечный жид.
Но с другой стороны, что всему и всегда чужая, воздух-синтаксис легко принимает в себя словопад щебечущий – и душа дрожит, подражая, вторя всякому веянью и любя.
2006
ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА
Николаю Ивановичу Николаеву
То Вена правила бал, то прусский сапог топтал, а тут и наши походы: примите дары свободы!
Под небом Балкан, Карпат родные корни скрипят, в долинах Дуная, Вислы другие давая смыслы.
Наречья местные Рим письмом укротил своим. Лишь кое-где уцелели кириллицы цитадели.
Наш Запад здесь буйно цвёл. Посажен за частокол, он, словно сад прикровенный, манил большой переменой.
Проходили по длинным дорогам, по книгам – одни названия в голове застряли: Волынь, Галиция, Богемия, Трансильвания. На задворках хасиды раскидывали цыганский табор. В темноте кинозалов нас окликали Збигнев, Марика, Хана, Габор.
Вот опять простились… Надолго ли?.. Скрипка заплакала. С пеплом смешана эта земля. По ней бродят Голем и Дракула. Снова в плоть облачить сулит поминальная месса кости древле полегших под еловой горой у зелёного леса.
Здесь частенько в кастрюле истории кровавая свадьба готовится. Растеклась, должно быть, по жилам строптивых дзядов сливовица. Что ещё вспоминается? «Шипка» в кармане… Гуситов крикливая стая предстоящую жизнь оглашает, в школьном окне пролетая…
Восприимчива ты, как женщина, и слаба: то затуркана турками, то лощёный фриц тебя соблазняет шнапсом да гурками. Вот и мы… да что уж там… Глаз не отвесть от витражного калейдоскопа твоих вер и поверий, о Восточная – своя и чужая – Европа!
Так и моя душа устоять перед влияньем серьёзных дядь не в состояньи: слишком податлива, но до абсурда бравосолдатлива;
так же страстями разделена: где иммортели, где белена – части её друг другу несноснее всех составляющих бедной Боснии;
так же дрожащая на ветрах, укоренясь в родословный прах, тянется за межевую линию, как молдаване наши – в Румынию;
так же свой очередной распад пережила и склонилась над контурной картой новой реальности с чувством блаженной провинциальности.
2006
ВСТРЕЧА
– Заблудился я, кажется. Вы не подскажете, где я? – не узнаю – далеко ли до Хутора? – По просёлку – вёрст пять, а тропой через пажити, да леском напрямик – так не больше полутора. – Коли пять, не дойду дотемна. Делать нечего, только не заплутать бы опять… – Не сворачивай до ручья, ну а там, возле брода овечьего есть мосток в два бревна… Интонацией вкрадчивой подкупающий голос: – Пролеском осиновым выйдешь прямо к овину. Дотопаешь засветло… Мнётся, тянет, еще уточняет… – Спасибо вам. Всё как будто понятно… И вдруг слово за слово: – Как Хозяйка-то? Нынче, небось, не управится без помощников? Не вылезает, замаяна, из угодий своих… А была ведь красавица! Тяжело ей, бедняжке, теперь, без Хозяина… – Да какой я помощник! Ну, разве за хворостом, за водой к роднику, намекнёт когда, сбегаю… – Значит, не поддаётся печалям и хворостям? Как-нибудь к ней нагряну с попутной телегою…
Нету смысла спешить в этом ритме размеренном. Впрягся в странный сюжет – вот и жду, чем развяжется, и покорно топчусь у обочины мерином – зачарован, бессилен и тронуться, кажется. Дальше слушаю. Где же я? – так и не ведаю, и какое-то время неопределённое, порождённое сею тягучей беседою, брезжит, сея в глаза нечто сине-зелёное. Словно переплелись колея и коллизия… Не добраться вовек мне до хутора вдовьего! Озираюсь вокруг: может быть, в парадизе я? С кем тогда разговаривал?.. Нет и следов его…
2005
ЮСУПОВСКИЙ САД
Сад соразмерен с прудом, то есть пруд – как зеркало в широкой раме сада, и вдоль Садовой тянется ограда с воротами. Весною их запрут –
торосы пусть растают ледяные у берегов: сезон коньков истёк – чтобы никто не вышел на каток и чтоб луга просохли заливные.
Откроют сад – предстанет весь каскад его затей средь городской рутины: эстрада, горка, выводок утиный, на остров мост и лодки напрокат.
К их перечню осталось лишь добавить статую, что встречала у ворот – и до мурашек снова проберёт тот садопруд, мою терзавший память.
В руках моих тяжёлое весло. Ритм задаёт отец, сидящий рядом. Куда ж нам плыть?.. Под материнским взглядом вдруг падаю на лёд… Куда ж несло
меня ты, Время? – в этот день осенний позволь под шорох облетевших лет тебя спросить. – Не здесь ли где-то след мне протоптали дорогие тени?
Эстрада и статуя снесены, и лодок больше нет – одни лишь утки… В пятидесятилетнем промежутке не вся ли жизнь?.. А горка у стены
любимого музея уцелела. В нём бегали по рельсам поезда. Следя за их манёврами, всегда душа моя от восхищенья млела.
Музейчик этот садику подстать: там – поезда в масштабе, тут – стихии. Похоронившей Пушкина России пришлось на рельсы будущего встать.
А что ж теперь? Такие перемены, до коих было б лучше не дожить. Вокруг всё чуждо – нечем дорожить. Безрадостен мой дух несовременный,
как эти строки. На какой настил ступить мне, чтобы старческую слякоть сознанья одолеть, а в нём оплакать тот уголок, что вновь я посетил?
2007
НА ДАЛЬНИХ ПОЕЗДАХ Владимиру Лапенкову
Как Гоголь назидал своих друзей, проездился когда-то я по всей, проводником работая почтовым, и, вроде, удовлетворил сполна страсть к странствиям. Отхлынула волна. Порассказал бы многое, да что вам?
Когда состав мой полз через Урал, когда, сжимаясь, отступал Арал, караем богом Солнца разъярённым за то, что всуе окликал его, не токмо взором проникал я во град Китеж – духом, ею покорённым.
Влёк философский камень Алатырь то в лес его, то в степь – в тот монастырь, где наш Грааль, не тронутый Перуном, хранит в веках, как жертвенную кровь, всю мудрость мира, вторя вновь и вновь славянской вязью скандинавским рунам.
Протяжный зов бухарского муллы сквозь аромат цветущей мушмулы манил чужим укладом и ландшафтом. Тамбовский волк, отбыв двенадцать лет, через меня передавал привет сибирским пихтам, заполярным шахтам.
Соль проступала, и, простором сим пленён, язвим, солим и русолим, я ощущал в крови своей броженье. Под стук колёс немолчный, в полусне вбирал я всеми порами извне языков вавилонское смешенье.
И древний лад, как неизвестный яд, по всем распространялся жилам вздутым, и понимал я: где-то наверху там, средь облачных она бытует гряд, невидимо гиперборея над гремучим железнодорожным спрутом.
Ах, жизнь моя! Как била ты ключом! Всея Земли тебя питала сила. Свои, мечталось, корни извлечём из недр Тибета, из долины Нила... Припомнить бы, о чём она бубнила, шаманила и шамбала о чём.
2007
* * * О Бог опять снега Геннадий Айги
кругом недоумения снега в них бедный разум вязнет как нога душа не может выбраться из омута нелепых снов словно коня к какому-то колу привяжешь ночью а потом проснувшись обнаружишь под крестом венчающим церквушку деревянную на горке над рекою разливанною и вот уже барахтаясь ко дну идёшь хватаясь за тоску одну а та в потусторонне-постороннюю внезапно превращается иронию становишься колючим точно ёж но удивляться не перестаёшь куда несёмся лих ямщик да пьяница и для чего красавица румянится изображает на ланитах стыд зачем свеча при свете дня коптит свидетелем публичной экзекуции случится стать и равнодушно-куцые реакции толпы так изумят что будто сам побит в лепёшку смят её щитами грозно-оборонными и заодно с маркизами баронами дивишься нравам этих басурман с чуднОй страною закрутив роман а то читая что-нибудь французское немецкое вдруг имя встретишь русское и что-то вдруг кольнёт латинский шрифт смесь непереводимых правд и кривд в пленительную превратит экзотику воздействием подобную наркотику взгляд из других краёв других эпох пронзит пространство со страною Бог граничащее словом всё по Шкловскому или сродни киноэкрану плоскому их восприятье нашего когда под поезд голливудская звезда и вспомнится как перевод с варяжского завидный дар восчувствия чувашского поэзии раздвинет окоём пробелами где каждый о своём а выразить по-своему простая ли задача лишь бы только не растаяли снега недоумения
2006
* * *
Кто там рвётся в общем хоре наше время отражать, наше всё на наше горе от ума преумножать? – от того ума, которым не понять Россию: в ней по неемлемым просторам больше слов сошлось на форум, чем в Элизиум – теней. Воспарили встарь, крылаты, огласили даль и высь и по гнёздам на цитаты после пира разошлись.
Старые дотла сотрутся – новые в печать готовь! Двух столиц певцы дерутся за народную любовь. Эта дама непреклонных лет не дольше им верна, чем со стонами влюблённых, отзываясь в миллионах, в резонанс дрожит струна. Эхо смолкнет – и невмочь уж множить оттиски с клише. Ну а в Грозном жить не хочешь? Вид руин не по душе?
Новый старый гимн сыграют, вступит пламенный дуэт… Пусть живут, не умирают те, кто больше, чем поэт! И чем дольше в обороте, тем стираются скорей, тем заметней в каждой ноте, как прорехи в позолоте, фальшь восторгов и скорбей. Во языцех пусть сгорают – вновь из пепла воспарят!.. Времена не выбирают. Рукописи не горят.
2006
ТЮТЧЕВ
1. Предзакатная Европа ли пыл сердечный охладит, грёз ли о Константинополе утешительный кредит: отвоюйте, отмолите-ка – аллилуйя и ура, – чтобы внешняя политика пробирала до нутра! От избытка смысла вязкие застилают слёзы взор. Ноги чешутся славянские на бесспорный встать Босфор. Чувств смятенных коалицию, Царь Небес, благослови – над духовнейшей столицею разверни покров любви! – над турецкими курортами, где, забыв о нищете, загорают наши ордами на Олеговом щите – распалятся и в безумии, заповедный взяв редут, шоколадные, как мумии, грянут: русские идут!
2. Дипмиссия: искать окольный путь, чуть колесница мирозданья к бездне приблизится, а если и объезд не убережёт – попридержать чуть-чуть.
Дипмиссия: сквозь тайнопись депеш – пернатый бисер на железной нити – читать в душе измученной одни те намёки звёзд, всегда одни и те ж.
Дипмиссия: вступить в порочный круг, где в облаках Восток и в тучах Запад, и ждать, когда вселенская гроза под покровом ночи разразится вдруг.
2008
* * * Была запретная страна Литва. Владимир Ханан
Куда бежать? Скажи, изгнанья демон: на Самостийную? на вольный твой Кавказ? в Семипалатинск? Лучше уж на Неман. Межи земные небу не указ.
Чуть пожалеем о былом – и сглазим: вот-вот навалится – что будем делать мы? Не ты ль витал ещё над беглым русским князем, изобличавшим князя Тьмы?
На старости особенно тоскливо осознавать, что прошлое мертво, а он, курилка, жив, и наши счёты с Клио все сводятся к опричникам его.
И если на своя извечно круги, как ветер, возвращаются они – пускай в объятиях сплетутся крепче руки! С порога беженцев заблудших не гони!
На волнах музыки осенних дней червонясь, что рассказал бы тот прибрежный лес? Какие тайны нам поведал бы Чюрлёнис, когда-то трогавший до слез?
Полупустой костёл доминиканский отпел Антосю добрую давно… Да что со мною? ностальгия по-ханански? А я-то думал: не дано.
Всё, что осталось – трепетать под властью мучительницы-памяти, едва к тому, запретному, из тьмы восхитит счастью, что подарила нам Литва.
2007
БЕЛЫЕ ДВОЙЧАТКИ
Какой-то дядя в меру честных правил тузом краплёным из колоды выпал.
Другие озабоченности смутно уже читались на знакомых лицах.
Менялась обстановка в направленьи евростандарта через пень-колоду.
Все стены таяли в лазури лучезарной, и раздвигалось небо над Берлином.
То было время всяческих открытий: архивов, казино, церквей, границ, америк…
А твёрдый курс по западному ветру привычно гнал к восточной деспотии.
Накладываю то на это время, и тошно – точно аллегория на это.
А символы всё те же, и всё так же грядущий хам жестокосерд и молод.
Иллюзион закрылся – нету смысла чего-то дальше ждать: кина не будет.
Осознанно участвовал – того уж всей людигодыжизнью не искупишь.
Всё те же опыты по расщепленью слова – лингвоэнергия уходит вся на всхлипы.
О чём вокруг и на каком наречьи? Не вслушиваться! Жить как на чужбине!
Всё опостылело – и никого не видеть! Я вовремя ушёл. Зачем вернулся?
2006
1968
Хунвэйбины противников Мао когтят. Уж три года прошло, как Хрущёва сместили. Вольнодумцев, как новорождённых котят, топит Время в своём нержавеющем стиле.
Я – безмозглый студент, после долгого сна паутиной опутанный детского страха. А в Париже и Праге бунтует весна, молодая Европа щебечет, как птаха.
Soyez réalistes, demandez l’impossible! …Отрезвясь отрезвеет, забудет о Сартре, состоянья отцов и стабильную прибыль предпочтёт, постарев, состоянию сатори…
Вот я в псковской деревне. Нет света в домах. Провода мы протянем и скажем: да будет! Но сначала стакан самогона впотьмах – и о подвигах наших народ не забудет.
…И последний того просветления след будет стёрт в Старом Граде советскими танками… Ах, как хочется ныне, спустя сорок лет, снова цыкнуть на нефть со швейцарскими банками!
Только киношедевры до нас донесут дух тот вольный, под грудой табу погребённый: что ни кадр – то знамён побеждённых лоскут, водружённый во славу вселенской Сорбонны.
Что ж, исполним на бис, только в новом ключе, радикальную ту, экстремистскую музычку! Тот ядрёный коктейль из Пол Пота и Че, сдобрив долькой лимона, хлебнём под закусочку!
И пусть всё против нас, а исход предсказуем – поперхнётся весь мир нашей костью размозженной! Мы кошмарные сны его реализуем и добьёмся, добьёмся ещё невозможного!
2006
ЗАБРИСКИ-ПОЙНТ
Когда бы, не поверив греку, войти ещё раз в эту реку по имени Какбытонибыло – войти ещё раз в эту воду и перейти, не зная броду!.. Но где она? Песком засыпало.
То время засыпало… Ныне сны те покрыли берега подобно сныти. В пространстве беспробудном нет событий – одни лишь перспективы их, проекции на окоём грядущего далёка. Дыши, душа, без страха и упрёка! И ты, насос, гонящий кровь, не ёкай от совпаденья, словно от инъекции!
В сознаньи засуха, и слёз в глазницах мало. Где миг магический? Не повернуть кристалла. На жизнь свою гляжу бесчувственно-устало с холма по имени Вочтобытонистало, и ветер свищущий всё не даёт прислушаться к засыпанным песком когда-то вольным струям. Журчат подземные: молчи – и расшифруем! Смысл расширяется… Последнюю сотру им черту и вспомню всё – и, вечностью даруем, тот не блеснёт ли миг, словно в пустыне лужица?
2008
* * *
Эпоха упадка. В таком бы убожестве, в смраде таком уйти Бога ради тайком, податься украдкой, тайком бы назад, в катакомбы,
спуститься бы истины ради в родное подполье, как встарь, востеплить в её вертограде огарок души на алтарь гранитной тетради,
прочесть бы сакральные руны, задеть бы астральные струны, из недр архаических тех извлечь бы хоть отзвук утех чертовки фортуны,
припомнить бы волей-неволей трепещущих пламень сердец и готику звонких застолий, найти бы заветный ларец в пыли антресолей!
2010
ДК им. ГАЗА
Та очередь, как на фасаде фриз, в моей застыла памяти. Часами топчась, ещё не сознавали сами, что ждёт в духовном том универсаме, где коммунизма горизонт провис… Да где же ты? Ау, нонконформист – художник, в экстатическом гешефте познавший наконец-то что почём. В заоблачный музей гони бичом голодных муз, подбадривай: не дрейфьте!
Тьфу – пропасть!.. Глядь – перемахнул скачком от газаневщины до газонефти!
2008
ПИРРОВА ПОБЕДА
Вот и на нашей улице стол накрыт. Круг поредел наш изрядно после Аскула. Многих не видно. Что ж, помычим навзрыд, чтоб ненасытная прорва земли икнула. Добропобедный Наполеон наш опять в каре рад всех построить… Уж лучше в вечном покое, чем под его штандартом! Ведь ясно, какое тысячелетье – вопрос: на каком дворе? Благоухают отруби злачных новаций. Свиньи – в отрубе. Овцы – в пылу оваций. Доблести, чести поля поросли быльём. Вот мы и вместе. Выпьем и снова нальём! За меценатов! Узнав наконец-то цену ценностям нашим, они, торопясь вложить круглую сумму в наше былое, на сцену вышли в штанах-башмаках своих. Скучно жить на этом свете… Так вот, о чём, значит, втайне грезили мы, господа и тварищи, сквозь годы глухие! Выпьем за всё, что сбылось – за Аванград-на-Неве, Комсомольск-на-Майне! Или мы все на том уже?.. Высох и сгнил дуб наш высокий, а мы – как стадо могил. Жизнь окунём в молодое вино, воскреснем! Да покорится Москва сим победным песням! Возвеселимся! Рыла свои погрузим в общий котёл, в актуально-чумную кашу нового времени! Сколько мы лет и зим бились за эту… как её?.. вашу и нашу! Пряник печатный добыли – хватит на всех. Можно хватать, не косясь тайком на соседа. Трудно далась победа – легка беседа! Новой стратегией старый цветёт успех. Чу! Колыма-колымага… Но слух не режет льдов стрежневых, ступиц перегруженных скрежет, лепет не слышим скорбного скарба ея. Пир закатили на славу… Был там и я…
2006
ПРОГУЛКА С СЫНОМ
Над озером гора, чтоб озирать… Чем выше, тем пространнее поверхность, тем гуще текст, что, выступив как рать, читается как мужество и верность под натиском надвинувшейся тьмы, когда от силуэта к силуэту растёт сплочённость сосен, то есть мы в себе вдруг ощущаем силу эту. Веди меня по склону!.. Где-то здесь была тропа, что перегородили стволы деревьев павших. Перелезь, а я уж за тобою, мой Вергилий! Меняется ландшафт, заметим, но, невидимые обличая сдвиги, не устрашимся! Пусть в глазах темно – мы шелестом страниц какой-то книги, листаемой тревожным ветерком, ведомы оба. Кочки-опечатки сбивают с толку, смыслы – кувырком и в крошево, но скоро мостик шаткий внизу стопам уверенность придаст, а то, что наверху мы прочитали, соединит и нас, размыв контраст, в строю солдат возвышенной печали.
2010
* * *
О чём скрипишь ты, старая сосна, принять готовясь ледяную ванну? Ещё корней твоих не скрылись письмена под симпатическую манну. Ещё не отряхнули львиных грив кусты осенние, как будто не слыхали, что всё живое поглотит архив эпически пустынной дали.
2009 |
|
|
|
|
© borislichtenfeld |