ВЕЧЕР

 

Глава пятая

 

 

 

 

 

О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая

На дальнем Западе, Стране святых чудес... 

 

                                                               А.С.Хомяков

1

 

Ощупью крадешься той теневой стороной,

Где постоянная яма подтаила кромку.

Вдруг, раздираешь завесу по правде одной;

Пращура кажешь себе самому и потомку.

 

Сладость зияет, навязнули мглы невода.

Свешница светлая в венецианском каченьи

Треплет язык. Восковая распарина льда

Вязнет. Пространство прядет в помраченьи

 

Гладь разливанную. Распеленав забытье,

Плотное око, пробравшее крыл колыханье,

Глянется тайной, пытающей сердце мое.

На удаленьи темнеется абрис вдыханья.

 

Окна и окна; грозят и грозятся гореть!

Клиньями линий под куполом сводятся счеты.

Перемещается кухонный конь. И сквозь сеть —

Те же глаза через зал... и балы, и полеты.

 

Крохотной фее продернутых бус звукоцвет,

В облаке дегтя зерницу слезы сладкогласной.

Плавью Офелии, собранный ею букет,

Переплывает поток огневисто-атласный.

 

Плещется, емлет, нуждает свободы-беды!

Всякая темень потворствует воплю страстному.

Новая ночь размывает шальные следы.

Из дому тянет волна, приступившая к дому.

 

О, вознесение неслуха, грезы слепца!

Иже не иде, блажен и позлащен — не мешкай.

Самоприсвоенный аэр; горенье и тленье лица;

Радость и горесть на смену друг другу пробежкой.

 

Не прекращается кровная впятнанность слов,

Могущих ночь утолить и взлелеять влюбленье.

В храме земном лиловеет небесный улов —

Всех серебристых путей замедленье.

 

Весь всесожженная медные мелит углы;

Хладная рана колёр петушиный снедает.

На нераскаянном горнем обрыве стволы

Полупрощальные ломятся. Отсвет гадает

 

Жестоковыйному в годном дозоре чтецу,

Сроком смиренья, напутствия смертного краем!

Плавную тень припекая к цветному лицу,

Грезит пространство и сам соловей посылаем.

 

2

 

Воронка темная протянет бахрому

Напутанного воздуха по краю.

Восьмиугольник матовый в корму

Заделанный сморгнет. Звезда вторая —

Дань настоящая нащупает иглу;

И орлеца на сметанном полу

 

Прошьет в крылах. Завистника мышонка

Прокатится коляска с чердака, —

И вот уже готова распашонка:

Деревня, дом, амбар — муки века.

На талии огромного соседа

Завязана кисейка. Звезд беседа

 

Молотит в око свергнутой судьбы,

И губы наполняются смородкой;

И хочется сказать... но дар трубы

На вышивке подножной, как колодкой,

Обстать умеет так стопы путей,

Что звук, как камень, втянет без затей

 

Губное тело в олово подмостка,

В котором обернется щит небес

Заклепанных. И малая повозка,

Так театрально сшитая для пьес,

Смахнет крылом в минуту прикровенья

Колечко млечное — и покатились звенья.

 

Так рассказать за шиворотом лет

Героя злободневное участье

В плену Луны и Солнца... Был ответ:

«Сегодня — понедельник — день тяжелый...» — к счастью.

«Напрасно!..» — продолжался глас. И втуне

Все серебро в расцветке до латуни,

 

Железа, олова и накипи волхва

Готово теплить и сурьму, и Лету,

И Стикс, и Ахеронт, и вечность номер два

Протоплатоников. И эту злую смету

Расчесов нитяных на заднике ковра

Готовы содержать серебряные бра.

 

Вся лунная пасхалия трепещет.

Умеет буква встретиться с судьбой.

Огонь дрожащий, подоконник... вещи —

Возможно женские, но человек с трубой

Совсем не человек. Его Луна полна.

Ему и наша чаша подана.

 

Благовествует море. Похрустеть –

То раковинкой костной, то соломкой

Выходит ветер и бросает сеть –

И плачет прочитать, и жжет окружной кромкой

Фонарь загадочный сквозного светлячка,

Играя на кругах от чаши до сачка.

 

Так-так, парящий кубок с головой

Адамовой зальет хребтицу змея,

Как выю к раменам у башни смотровой,

Мы и в его гнездовье, не умея,

Прогнемся девственно. И в пропасти крыла

Смотаем плат с названием стола

 

Кровогорящего. И шуйца, и десница

На луковичной масленке огня

Преподадут раздаться и развиться

Крупицам о тебе и за меня.

Ничто во имя не сквернит во вне!

Смиряюсь аз, в поющих обо мне

 

Светоприимных плавнях звездопада,

Касающих одной большой дугой

И ворс, и кровь! и в бархатце заклада —

Тельца преподносящего покой, —

Возбагряняется заведомая рана —

Печать посла, чей перстень, как мембрана

 

Древесных ангелов в летучих зеленях,

В пунктирах осторожных и проколах,

На кожном яблоке, закушенном на днях,

В заветренных губах, в лугах и долах —

Боль обожания и явь стесненья дней

В отточии металлов и камней.

 

В завете чистоты запоминанья

Слит отчий причет, емлющий стада

Бесформицы, а колыбель закланья —

Отриновенный маятник в сада

Свидания прапращура и дщери,

Слепящих отстоянием от двери;

 

Но так же запухающих в лице

При свете возвращенности на круге,

В крылах бледно-лиловых, на крыльце,

Которое растительные дуги

Восхитят в умиленьи тесноты

Под самые небесные черты.

 

И колокол под кровлей дранки тканой,

На роздыхе сминаясь и кружа,

В необозримой праздности пространной,

До тьмы еще, но после дележа,

Прометывая плоскости раздранья,

Вспоет, вспоит и взвеселит рыданья.

 

3

 

Кровь заходящего Запада в летнем пульсаре;

Росчерк живой по малиновой водной полыни;

Взгляд среди тени ажурной, и как бы в распаре,

Встреченный ветер в минуту глумленья ледыни.

 

Складка заздравная; речка, гора — и слежанье

Плоти мятущейся, сцеженной ртутною краской.

Струп завитой. И толчок. И свеченья дрожанье.

Сводный в груди перехлест. И над сердцем растаскан

 

Ворох сырой прямодушного сада землицы,

Дроби дремотной лоскутного волока ноши,

Ядрышка ямки — звенящего слепка над спицей —

Уготовленьем и сверхожиданьем всполошен.

 

В тот же пролет, или лучше сказать — разбиратель!

У пустоты и провала просеянным зреньем,

Съёженным вплоть до зрачка — человека в кровати —

Избранным страшным недугом, недугоправленьем.

 

Не кто и здесь, по своим ступеням обнищанья

Рябь испрямляя добытой на свет багряницы,

Только и просит руки, и в прошения тщаньи

Связь среди них; среди тех, кто святые страницы

 

Всласть продышал. И на Севере сердца пресветлом

Схвачен блистающим обручем в долю сведенья:

Сродной смоковницы хладной на вербные ветлы —

Во прогибании тени всеночного бденья.

 

Так и дорога раскрашена взмахом ресницы,

Всей, изнывающей в братнем хрусталике, чашей,

Чтобы звонарь на поющие, пьющие птицы,

Как на растенья взирал, а растенья пояше

 

Звуком зеленым, затем до лазури сребряным,

Правил дорожную дрожь глухоты оглашенья

В рукотворенном слагании, в духе медвяном,

В правде пространства, звучащем на грани прошенья.

 

Той же раскрытостью путник бывает отмечен,

Переглянувшись в заплечном огне голубином,

С будущим страхом за кругом, за знаком овечьим —

В остросердечьи вперед поклоненном, повинном.

 

— Боже! прииди, прости нам светов оставленье! —

Твердь закликала и вторила Слову для тела.

Как-то по-новому ночь простирала селенья.

Впрочем, простерла все именно так, как хотела.