ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Мы вышли из одной палестры.
Чу! стрекочет в чернильном пенале, перекрывая многоголосый галдёж рекреационной отдушины — стоит лишь сердце настроить, отстраниться, прислушаться, — сокровенное сестринство душ. И уже между словом и словом — стоит выдвинуть крышку, изрезанную перочинным ножом, — или между звуком-знаком и слухом-взмахом переходный вибрирует воздух.
Породнение Фабра и Фасмера: летучие префиксы, суффиксы роятся — роются в памяти в поисках общего корня и читаются сочетаясь: завещание и наваждение, молчание и молва.
Сказал: пора! и звезда скатилась. Вот знак, сказал. Но пусть это будет, добавил, маленькой нашей тайной. Они, сказал, ничего не знают и не простят нам. Бродила ересь взаимозамкнутых энтелехий в бреду прогулки той предрассветной и незаметно пресуществилась в иную логику жизни, крепость определив свою в низких землях. То был день первый, что слов помимо связал под гнётом условий внешних посредством внутренних притяжений, и тем предопределил пределы свободной воли к свободной мысли.
Сказал: нет поприща человеку в пределах здешних — и так рельефно все сны увиделись в новом свете. Эпоха новая развернула ветрила свитков своих в лазури. То день второй был, что тенью лёгкой, гонимой ветром, пронёсся мимо и лёг тяжёлым каким-то камнем на всё, что обозначалось между.
С к а з а л есть вещее слово, прежде идей возникшее, их же сгусток: предмет ли, выброшенный волнами видений зыбких на твёрдый берег? Итог ли, след ли событий давних?
О свет обратный, о свет обманный! Не помнит Солнца Луна в колодце. Раскрутим цепь уточнений, ртутный блеск зачерпнём и наверх поднимем: в бадье лишь темень дымится серой, и вся-то правда — в крупицах ила, язык язвящих косноязычьем, горсть золотого песка в осадке, два завитка карандашной стружки.
Настал день третий, и прояснилось, как сила слова взошла из праха, зазеленела, звеня стоусто, и от воды отлучилась мёртвой.
Геспер и Фосфор, глаза ли твои, мать-волчица? — в фокусе весь окоём, обречённый распаду... или сознанье само норовит отключиться?
Не разобрать, кто ведёт, а кто держит осаду. Стены дрожат, всюду рыщут голодные звери. Август коварный за кровь обещает награду
духам источным, крестами пометившим двери, ибо не меч иноверный последнюю точку должен поставить, но знак обретённой потери
сам отделится от плоскости; так в одиночку — весь в своей смерти — тот, кто эту чашу пригубит, мир опрокинул бы, дай ему только отсрочку;
ибо не меч, а расчёт безупречный погубит пленника Рока. У воза все выпали спицы, как лепестки при гадании: любит — не любит.
Эрос парит над урочищем для ауспиций.
В горле сушь, а родник ядовит. Всею жизнью, как лентой, обвит этот холм, открывающий вид на долину, на город ничей, на глазах вырастающий на зыбкой почве вчерашнего сна на остывшей печи, — и цена пробуждению — связка ключей.
Здесь должна разветвиться стезя, спуск стремительный притормозя: да и нет уже больше нельзя говорить, подступая к стене, оградившей безжизненный град, где за толщей содвинутых врат у привратницы старой в клешне чьи-то фанты бренчат в тишине:
этому — Отпереть недра неотвратимости. Разжать потайные пружины в скважине, Бить из-под камня журчащей наитьем струёй, а реальность саму в глубине Преломлять поворотами стержня.
этому — при переправе Кануть на дно, Торчать ржавой бородкой из тины, соотношенья небесных шестерён в числовом механизме Переводить на язык востекающих капель забвения.
этому — из музыкальной опечатанной смертью шкатулки, из нотариальной тетради, заведённой в преддверье, Извлечь и Сыграть с листа мимолётность непонятой жизни, Открыть симпосион поминальный.
этому — Разомкнуть цепь злоключений, Вывести из плена, из опытов горьких универсальную формулу выпавшего на счастье звена и ею самой вторично Захлопнуть капкан.
этому — свод летописный Замкнуть и своим свидетельством Заткнуть последний просвет, неразгаданную загадку Замуровать в заключение в затворе холодного дома безъязыкого небытия.
этому — текст за текстом Вычитывать скрупулёзно, последовательно Вычитать из общего замысла каждый из множества умыслов частных и контекстом Явить единым створ анфилады сквозной.
Тщательно и тщетно украшали, восхищались: ну, не хороша ли! — перед тем, как в жертву принести. Вот он, жребий избранного древа! Снежная приходит королева... Радость новогодняя, прости!
О ложка волшебной микстуры: разбойники, салочки, прятки. Расставлены снова фигуры в своём изначальном порядке — стоят на плацу элизийском, о гневе забыв олимпийском. И снова — простор и свобода. И снова — не сделать ни хода. Какие-то чары, как путы, сковали точёные кегли, в года превратили минуты. Но если прямого избегли возмездия некогда оба — на сей раз оно уж не минет: сама же злосчастных низринет лавиной прозрений Ниоба.
Пустынный берег. Шуршанье осок. Вокруг ни души нигде... О время! Отхлынь, уйди сквозь песок водой навстречу воде!
Листва облетать уже начала... О дерево! Расшифруй сквозной календарь своего чела ключами воздушных струй!
О солнце! Над краем скорби взойди, дождём золотым явись!.. Светлеет дорога. Тьма позади. Огнём истекает высь.
Знакомая крыша, подобие полураскрытого тома... Осталось ещё немного: один поворот — и дома. Весь выпуск будто застыл буквами поз гимнастических, клеймами прозвищ обидных, иероглúфами судеб, заплутавших в бамбуковой роще, под зелёной шагренью беспамятства затаившихся и навсегда ушедших из поля обзора.
Только один разворот интерес представляет. Только две страницы из этой книги предназначены для прочтения в сумерках близоруких:
Вот он, классный журнал — на азы и часы разграфлённый период жизни в предчувствии жизни, забытья колыбельная зыбь, тавлея тавтологий фигурных, мозаичная клавиатура иллюзорных аллюзий, внедрённых в алфавитный порядок фамилий, непогрешимый кодекс, отменённый при смене династий, архивный реестр в паутине особой системы опроса или рекрутского набора, учинённого позже великим переселением в безвесть из миротворного круга. Тривиум и квадривиум — как щёлочь и кислота. Семилетняя кристаллизация тоски по иному масштабу и синтаксису иному. Первичное претерпевание в декартовых координатах, в ретортах риторики затхлой. Ныне отцежен тот опыт, сознание перевернувший всеобщею мерой, — субстрат, квинтэссенция тех интуиций, тех экзерсисов келейных, преизбыточных тех притязаний, что однажды пожизненной болью отлились в готовую форму, затвердели Высокой Наукой, подтвердили расчёт инженерный. О, наважденье ночное, каре одноцветных мундиров — то ли клякса в тетради по чистописанию, то ли тот истукан-соглядатай, тот глиняный сверстник сверх списка, ото всех в отдалении росший, в углу теневом, на задворках уставного режима... Активное соединение Марса взято опять на прицел двоеточьем опоры-отсчёта: кренится трехъярусный корпус, ряды ополченья редеют, не сводимые в сумму, к которой арифметика нормы старалась всех подверстать, а в итоге — посрамлена рикошетом. Пусть хоть этим утешено будет уязвлённое сердце, чья крепость испытана долгой осадой легионов несметных. Ура! — устояли, отбились — триумф запоздалый! — отбились от стада, от времени, в нём растворясь, — и хвала тем фатальностям вещим, что теченье процесса ускорили, тем стрелам, отравленным вестью, трофейным тем ранам, привыкшим — едва лишь неловко задеты — на любой эпизод, как на зов, перебором всех мук пережитых, всех струн потайных откликаться. Как будто одно заклинание — камнем в болото стоячее, клином в школярский затылок, — а дальше на все лады с[к]лоняется, ходит кругами, исступляясь желаньем сопрячься, сложиться законченной фразой... Оружие первым сложивший, покровителя сменит поспешно, копью предпочтёт кадуцей. Но ветер попутный повсюду бряцаньем железа и стонами преследовать слух его будет, конец неизбежный оттягивая каденцией волн смертоносных. Вместо закладки линейка торчит деревянная: розги часто она заменяла, а нынче готова зацвесть посохом в край заповедный, рычагом чудотворной силы, шкалой уточнений творительных, лестницей в небо, что каждым листом о Зелёной земле должна возвестить. Чуть лишь в связке вокабул на поясе вечной прохватившей нутро немоты буквы изменят порядок[1] — и весь лабиринт многоклеточный, Замок былых Оскорблений, весь очумелый дверинец замками залязгает бешено, пасти оскалит пустот.
И вновь гудит гаудеамус, перпетум мобиле рокочет, и гильотину Нострадамус, фехтуя скальпелем, пророчит.
А кочет, как в него ни целься, знай, чистит перья над глаголем, и с человечком Парацельса идёт на тайный сговор Голем.
Позволь им только сделки ради скрестить пути в сияньи лунном — и знаки на полях тетради взойдут навстречу новым гуннам.
Алеф, ижица, глаголь, поддержи почин благой! Урби, эторби — долгие торги. Дальние прожектики, тайные гешефтики. Слово твердо есть иль бумаги десть? Альфа, люди, гимель иль твоя погибель?
ЧИСТ ИЗ КУПЕЛИ АЗОВ, ИЗ ГЛУБИН ВЫЙДЕТ ЯЗЫК, УМИРАЯ ДЛЯ МИРА, КОЕМУ СМЕРТЬ ЕСТЬ ВСЕОБЩАЯ МЕРА, НЕМОЩЬ ВСЕХ СЛОВ НЕМОТОЙ ИСКУПИВ.
О, где всё девалось, что сердце прельщало? Пусть сам его опыт гнетущий в невинное это заглянет начало, пока не захлопнулась дверь! Виденья, нахлынув, прервали беседу... Где ж вечнозелёные кущи, в которых конечным итогом по следу искомый исчислится зверь? Опавшие листья шуршат всё печальней, а дебри сомнений всё гуще... Но дело, что всплыло из давности дальней, решается здесь и теперь.
Всадник бледный, разум бедный — как будто перед вторым путешествием... Стало быть, небеса не разжалобить! И вновь за кормою — Крым.
От целой эпохи — лишь крохи да вздохи, запечатанный сон. А живут в этом тереме лишь утраты с потерями и молчат в унисон.
ТРЕТЬ ЮПИТЕРА. НЕКОГДА ТЫ ЗАВЯЗАЛ УЗЕЛОК ФИЛОСОФСКИЙ. ПУСТЬ ГАРМОНИИ ПРИОСТАНОВЛЕННОЙ ВНОВЬ ОЖИВУТ ОТГОЛОСКИ!
— Играйте, играйте! Я слушаю Вас. Чаруют меня эти звуки. — Устала я, Генрих, и день уж погас, а вечер претит выставлять напоказ свои сокровенные муки.
— Устал я слова извергать в пустоту, тщетою мой дух тяготится. — Могла ли я думать, что в Вас обрету того, чьей душой моя мысль на лету уловлена будет, как птица?
— Похоже, что клетка сама пленена невольницей сладкоголосой: все спицы ей вторят. — Но, друг мой, она о воле тоскует, не ведая сна, а Вы ей — словесное просо!
— Минуты не даст госпожа отдохнуть слуге своих лунных капризов! — Неужто едва лишь начавшийся путь его угнетает? — Да нет же, ничуть. Считайте, что принят Ваш вызов.
— Моё приглашение, видимо, Вы хотели сказать! — Как ни тронут я честью высокой, мне грустно, увы... Играйте! Пусть в зыби осенней листвы все лучшие замыслы тонут!
— О чём провожатый печалится мой? Что вспомнил, застыв на пороге? — Да так, пустяки... Как с пустою сумой солдат возвращался когда-то домой по этой запретной дороге...
— Теперь, ни о чём не жалея, вдвоём, освобождены от запрета, мы вместе по этой дороге пойдём! — Да, да, каждый спуск её, каждый подъём — толчками в крови, Генриэтта.
На лёгком кораблике “Das Ewig-Weibliche” из бухты Барахты — в безбрежное горе, в бессонные вахты с надеждой в прозоре, то вдруг исчезающей в погибельной смуте, то вновь приближающей измаянных к сути бессмертного дружества смиренья и мужества.
Вот он, атлас альтернатив, альманах испытаний грядущих, лоция чистого разума — гряды безвозвратных глаголов, оборванный на полуслове дневник экспедиции канувшей. Роза ветров на обложке, в коралловой кроне — гнездо из дидактической тины с чешуйками дохлых понятий, с личинками образов, зреющих для воплощения. Перья, как мачты, скрипят в голубом цветнике горизонта; зевают и носом клюют птенцы, погружаясь во тьму. Аквариум с вуалехвостами. Подводная архитектура вечнозелёных террас. Остеклённый объём пузырится многомерной монадой подобий, графоманией предустановленной. Мириады блестящих осколков, бесплодной кристаллики соли химера Симметрия мечет. Но притяженье взаимное двух существ антитезоименных чревато четвёртым склонением — неизвестно к добру? или к худу? — обоих сведёт с орбиты — эврика! — словно открытие Люминофора, который на какой вопрос отвечает чего? или чьё? непонятно — ища, изучая одно, обретут и познают другое; тó найдут, на что набредут в своих кругосветных бреднях, карту мифопорядка исправят в соответствии с новой легендой. Затонувший корабль ещё дышит своей носовою фигурой: полые капли дождя в перевёрнутом падают мире. За окнами ранняя осень последнего года шелестит вымпелами своими, отцветающими на глазах. Кто раскрутил этот глобус? Охра и киноварь суши растеклись по берлинской лазури трёх океанов; четвёртый облаком белым в зените недвижно дрейфуя повис. Дракон, проглотивший звезду путеводную, змеем бумажным, зверем ручным возвращается — поводом к выводам новым разматывается поводок в руке Мнемозины — и всё пронизывающий вектор обратного времени вертит флюгер скрипучий и гонит люгер летучий в гавань: две лучинки крест-накрест — конверт, что в себе заключает всё это множество тайн, в роковом погребённых просторе. Вышина с глубиной поменялись местами. В смятении дух размагниченной мечется стрелкой между всеми странами света и на пустыре Голодая, страдая, взыскуя покоя, оставляет последний след своих безутешных алканий. Письмо сквозь годы без адреса в грозно сгустившихся тучах, халдейских набор парафраз, готический шрифт полустёртый на плитах надтреснутых. Якорь, цепи и крест над могилой обрусевшего адмирала. В траве чуть поодаль — бутылка, фрагмент пустоты, инвентарь других обстоятельств, который небудущее с небывшим смыкает. Смотрите: о ужас! морскою звездой на палубе шевелится знак макрокосма[2] и в напряжённом внимании тиканье часового маятника — словно мигание призрачного маяка: мираж универсума в море возможностей. Ножницы гонга тишину разрезают картонную. Близится берег индийский. Да протрите же стёкла бинокля! Вон за той крышей, смотрите!
“Души, как бокалы, сдвиньте, юной дерзостью полны! Час пробьёт — и в бейдевинде воле бешеной волны, роковых стихий хотенью подчинится люгер ваш и врасплох летучей тенью будет взят на абордаж, и тогда во всей вселенной он причала не найдёт, из погони за Еленой выйдет скверный анекдот”.
Так логос, переоблачившись в голос, к мужам ахейским вкрадчиво взывал... Вдруг новый накатился грозный вал — и пополам корыто раскололось.
Под важным сообщением — петит. Быть может, неразумных просветит такое поясненье: “Лилипуты двойной моралью просмолили путы, чтоб разорвать вовеки их не мог могучих обладатель рук и ног”.
ЧЕТВЕРТЬ ВЕНЕРЫ. ДЕРЗАЙ, О ПОСЛЕДСТВИЯХ НЕ БЕСПОКОЯСЬ! ПОСЛЕДНИЙ ДАН ТЕБЕ ШАНС РАЗВЯЗАТЬ ЗАПОВЕДНЫЙ ПОЯС.
А сад разросся и вознёсся до как не бывает. Щебечут, заливаясь верхним до птенцы, чьё утлой лодочкой гнездо ввысь уплывает.
Прощайте! Там, как представляют здесь, вольней поётся и музыкой простор пронизан весь. С тоской по ней глухая эта весь не расстаётся.
Да, здесь давно все звуки отцвели и тьма всё гуще... Известно ль там в лазоревой дали, как беспощадны демоны земли, как всемогущи?
Тягучая паучья тишина. Распад и сырость... Жизнь отступила. Тризна свершена, и мышь, остатки подобрав пшена, в суглинке скрылась.
А корни скорбь реки подземной пьют тем безутешней, чем выше крона, давшая приют беспечным птахам, избежавшим пут неволи здешней.
НА МИР ПОДЛУННЫЙ ПОРЧУ НАВЕДУТ ВОЖДИ НЕВЕЖД, РАБЫ ПРЕКРАСНОЙ ДУМЫ; ЗЛОВЕЩИМ НАВАЖДЕНИЕМ ВЕДОМЫ, ОТРАВЯТ ВЕЩЕСТВО ЕГО И ДУХ.
Дело кончено. Развеян рой клевет. Остаётся лишь лопатам и валторнам в ритуале неизбежном сообща поплотней прикрыть рыданьями и дёрном тайну, что пробиться силится на свет и, от лёгких дуновений трепеща, вновь отдаться рада перетолкам вздорным:
Одуванчик (Резеде): Я искал уже везде — никаких следов! Петунья (Лютику): До новолунья отложите! Василёк (Астре): Как бы не поблёк образ дорогой! Черёмуха (Дроку): Действовать без промаха — мой девиз! Нарцисс (Купаве): Как же так?.. Никто не вправе!.. Мнé завещано... Гортензия (Хмелю): Какова претензия! Где же завещанье? Мак (Мальве): Никаких бумаг не осталось. Персефона (Колокольчику): А звона сколько было! Бересклет (Землянике): Сколько лет не слыхать его! Отринула мать-земля союз наш!.. Примула (Упырю): О горе, горе! Померанец (Мандрагоре): Надо почву т а м прощу- Мать-и-мачеха (Плющу): Да в своём ли вы рассудке? Наутилус (Незабудке): Ну а ваш побег? Бегония (Флоксу): Так ведь от погони я, а не ради благ! Репей (Розе): Хочется цепей новых? Волапюк (Фиалке): Тошно мне на этой свалке! Панацея (Ноготку): Вы так просто не отку-
Вот он, гербарий альпийских буколик, безгласно трубящие знаки, геральдика поросли гиблой, родословное древо беды, на утро и вечер с полуночи свои распростёршее ветви, цедящее жухлой листвою разлив безмятежной прелюдии. Петля ещё не затянута. Подножье ещё под охраной чехла мелового круга. Жаждою скорчены корни. Коротышек сиротское племя резвится, но всей чехардой дирижирует Рок, зависая огромною птицей над садом, истлевающим заживо. Все угловатости голых ветвей память, как саван, скруглит, сохранив, как посмертная маска, образ обманчивый, чтобы добраться когда-нибудь ныне, вскрыв скорлупу палимпсеста, до изначального текста, до исходной тычинки тоски безысходной. Над чашей полынной кружит пчела заводная, пристальный слух отвлекает. Восстановить весь букет однолетних премудростей призван терпкий, стучащий в виски аромат многолетней лозы. По одному алгоритму во множестве разных методий линия жизни из точки встречи пера и бумаги косвенным всходит курсивом и прямо проходит по курсу всемирной фантасмагории* . Куриная слепота золотистой рассыпалась пылью прозрений — и с пеплом смешалась. Помнится, выпал двойной из прорехи кармана орех (помнится стоит начать — эхо встрянет с поправкою: мнится). Два побега пробились потом, свои шелесты переплели, в резонанс обоюдный настроив сокровенной мечты о побеге. Глухие бесправные годы заточения в классных стенах скрашены были той грёзой, той фиоритурой журчащей ключа, корнеслов двуединый поившего тайно, — ключа к тому языку в языке, на котором взросли и взрослели. Время тот клад заповедный, тезаурус тот многозначный, змеиным кольцом опоясав, от растерзанья хранит в сердцевине сознанья, стянувшего все параллельные темы. Известь по стеблям взошла, хлорофилл жизнетворный сгустила. Тогда же из верхних регистров мелодия переместилась в неорганический нижний, растеряв на крутых ступенях лестницы объективации бисер своих обертонов. Гиацинт и гелиотроп на подземных клумбах, в ячейках коллекции минералов покоятся, выпростав жилки на сколы ветвистой вязью пифического письма... Эй, корешок непутёвый, зародыш субстанций растительных, тщедушный кладоискатель, поправший Разделы и Цели точной механики жизни, зачинщик всех зол — отвечай! Где та кривая струя, соревнуя которую, двое в оптическом самообмане одно обрели отражение? — Будто на них некто третий глянул со дна, сочетав и приковав к берегам, противоположным от века; удел же обоих — влеченье к влеченью и бегство от бегства. В венке тот цветок бронзовеет, и тот ритуал у порога обители ранних обетов, востепленных жаром тепличным, своих исполнителей новых вербует в бесславный некрополь.
Расползается по всхолмиям и между антология немеркнущей молвы... Сколько лет уж отцвело, но каждый отзвук извлекаемых событий то надежду воскрешает вновь, то горестным увы ностальгический всколыхивает воздух. Не боятся тлена дерзкие волхвы:
Подорожник (Орхидее): Мы увязли в сверхидее. Вероника (Гладиолусу): Надо внутреннему голосу доверять! Люпин (Яснотке): Но и в нём не всякой нотке! Долг наш — для небесных воль слух открыть. Желтофиоль (Жёлудю): Ужель смирились вы с утратой? Амарилис (Руте): Так вот, без насилия, всё отнюдь отнимет. Лилия (Андрогину): Говорите тише! Ирис (Маргарите): Ой, мурашки... Лебеда (Тмину): Век наш лапида- Архивариус (Крапиве): Всем у вечности в архиве хватит места! Меланхолия (Иммортелю): И доколе я здесь должна страдать? Пиретрум (Ветренице): Все под ветром шеи гнём... Полынь (Волчцу): Что рассеивать пыльцу} попусту! Пион (Офелии): Разве прозябать в безделии лучше? Жимолость (Жасмину): Не пора ли нам к помину приступить уже? Кипрей (Череде): И чем скорей, тем... Валькирия (Тюльпану): Нет, давайте всё по плану! Аспарагус (Белене): Что же нам сулят плане-
ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА. ФАЛАНГИ, СОМКНУВШИСЬ, ДРОЖАТ. ВСЕМ ХОДОМ ГРЯДУЩИХ СОБЫТИЙ ТЫ К ПРОШЛОМУ ПЛОТНО ПРИЖАТ.
неукротима армада оленей нездешнего ветра не покачнутся рога их бегущих толпой обречённой Мирный Экспедицион за Открытием Новую Землю тщатся с Надеждой настигнуть Усердный Улисс и Паллада Благонамеренный Ингерманланд и Астрильд полонённый Страшный Орёл и Диана Восток и Америка следом Предестинация и Предприятие Трех иерархов Витязь и Рюрик Варяг с Ретвизаном и Память Азова далее Императрица со свитой своей Александра Кроткий Евстафий и Венус Меркурий с Полканом и Коршун до половины прочесть невозможно тот горестный свиток в жёлуде духа хранящийся в адмиралтействе валгаллы
ПОРФИРОНОСНОЙ НА ЗАВИСТЬ ВДОВЕ ПЛЕМЯ МЛАДОЕ НАЙДЁТ СВОЮ СЛАВУ В СОБСТВЕННОМ ИМЕНИ, В НОВОЙ ПО СЛОВУ ЖИЗНИ, ЗАЧАТОЙ НА МЁРТВОЙ ВОДЕ.
— Эй, ты что, не слушаешь, заснул? — И не думал. — Ну, тогда не медли, заступай скорее в караул: твой черёд рассказывать. — А нет ли у тебя такого чувства, брат, что они уже внизу, у врат? — Это не они. — И всё же петли не от ветра, вроде бы, скрипят! — Успокойся! Нет таких бастилий в целом мире, а в подвалах их с крысами голодными таких пыток нет, чтоб растащить нас... — Или чтобы трепет нераскрытых лилий и согласья звёздного утих? — Но ты помнишь, нас ведь известили, что не раньше, чем... — А вдруг иной временной отсчёт у них: с Луной в средокрестии оконной рамы вовсе и не связан? — До утра мы бодрствовать должны любой ценой! — Что ж, во славу нашей орифламмы я готов! — Готов? Так не тяни. Кажется, всё смолкло. — Да, похоже... Но какая жуть: мороз по коже! — Ведь сказал я: это не они.
Спите, спите, спите, принцы! Будут вам ужо гостинцы нынче, первая когда с неба скатится звезда. Будет, будет — баю-баю — на орехи краснобаю! Спите! Уличный фонарь смотрит ласково сквозь хмарь, сквозь листву и занавески, теневые арабески проявляя на стене дальней, с выходом вовне.
Вот он, казуистический сонник, театр элизийских теней, Путеводитель Заблудших в дремучем Лесу Категорий, энциклопедия жанров[3] — система сферических стёкол, паноптикум первопричин, катехизис готовых проекций корпуса яви на плоскость внутрисмысловых колебаний с блуждающей точкой подвеса при двух неизменных параметрах: А что это значит? — во-первых, К чему? — во-вторых. Шьёт за сюжетом сюжет из ворсистой материи версий полисемия ночная, начиняя сушёными травами неотвратимого действия. Стоит по шву распороть — содержание тотчас просыплется, форма лишится объёма. Ничего не останется, кроме лукаво двоящихся знаков, каллиграфически вышитых нитью кровавой с изнанки. Волхованье не терпит помех. Провинившийся будет исторгнут из теплокровной утробы родного казённого дома. В тигле памяти смешаны будут годы странствий с годами учения, геометрия форм безглагольных с грамматикой многосторонних фигур умолчания. Жаждавший словом виденное уловить сам же на слове будет уловлен, самим же предлогом направлен в датский падеж приговора — в очерченный Козлоногом необитаемый круг. Тихой бражницей у изголовья крылья в радужных прописях и с бахромою ресничной однодневный смежит гороскоп, но сачком предрассветным накрытый, прочитан тотчас и когда-нибудь в двух ключах под одной акколадой, все трактовки сведёт к интегралу вероятности каждой из них, оглушив тривиальным раскладом. Два луча в диссонансном аккорде, преломясь интервалом разлуки, тройную свершат вивисекцию над уголком сокровенным души, что покинула тело и прахом глаза засыпает, не перестающие зреть — зреть, прорастая из праха. Проснётся едва, чертежи с доски в мановение ока сотрёт — и опять засыпает, заново струны настроив по береговому прибою упований и припоминаний. Эмбриональным изъяном поражена достоверность: добрая Мисцелания её исцелит, восстановит повреждённый порядок сплавом дорогих предрассудков, третьим, неучтённым параметром сколько? (старый рецепт от бессонницы вернее дежурной сказки!) и тогда кукушка шварцвальдская ещё покукует, покуда вновь заведённый порядок не иссякнет. Тогда-то и он, жертва первичной ошибки, дисциплиною вышколен тайной, возвратится, прощён и причислен, домой, в обиход монотонный после тридцатилетней ночи цитатой из Уранинборга и раскроет вместо компендиума рихтеровскую готовальню, и вынет подзорную флейту из бархатного нутра. Стоит глянуть в неё — и увидишь: снежинки шестиугольные саламандрами пляшут вокруг воспалённой грядущим Луны, и весь Млечный Путь кровяными тельцами кишит. Стоит дунуть в неё — и услышишь: всею гаммой фонем шестерёнчатых, всей галактикой клапанов скрытых сосредоточенно щёлкает, словно стручками гороха, вечный двигатель вечного сна.
Душа дошла до иссушения. Ей больше не на что рассчитывать и нет иного утешения, как исступлённо перечитывать рассказ о человечке глиняном, хранившем клад в подземной темени, о заклинании, заклиненном в его окаменелом темени:
Алеф, ижица, глаголь — отвечай-ка, дорогой! Должен — ламца-дрица — ты проговориться про своё, про давнее с мертвецом свидание. А растает снег — выйдет дровосек Карл Иваныч Гиммель на твою погибель!
Возврата нет. Потерян след. Все птицами склёваны крошки с единственно верной дорожки.
— Ну а дальше? — Всё. Конец рассказу. — Странно. Будто видел страшный сон только что, и в явь перенесён, весь ещё дрожу, не в силах сразу к ней привыкнуть. — Что ты в эту фразу вкладываешь? — То, что в унисон зреющему на глазах сюжету этой долгой ночи... — На глазах, норовящих слипнуться? — Не сетуй! Сам, как заяц, вылупил впотьмах пятаки застывшие, и страх ширит их. — Он в нас, как в два сосуда залит сообщающихся: жуть вся осядет. — Да, но амплитуда ужаса готова пошатнуть крепость наших уз. — И всё ж, откуда ждать, скажи-ка лучше! — Разве путь есть ещё иной какой-нибудь в наш дворец на острове, помимо Малого моста? — Так мой рассказ, говоришь, тебе представил зримо нашу участь? — Да, вот так и нас разлучат... Ты слышишь? — Снова? — Снова! — Бред какой-то! — Нет же, лязг засова слишком явствен. И фонарь погас.
Тихо крадучись, не смея половицей скрипнуть, фея к вам приблизится вот-вот, и блаженство зацветёт тот же миг на лицах спящих. В сон ваш, как в почтовый ящик, фея — нет, судьба сама! — два загадочных письма вложит, а кому какое — время выявит лихое. Баю-баюшки-баю. А проснётесь вы в раю.
ИЗ ЛАДА ГИПНОТИЧЕСКОГО ВЗЯВ НАЧАЛО, РЕЧЬ НЕСЁТ СУДЬБУ, КОТОРОЙ УСТА РЕКИ НЕ ВЫРАЗЯТ ФАКТУРОЙ СНА, В БУЙНУЮ ВПАДАЮЩЕГО ЯВЬ.
Слова невнятны, но все памятны оттенки. Как будто день назад шли берегом Смоленки.
Просвечивало дно, покачивалась лодка. Шумел печальный сад, в корнях распад скрывая.
Та до сих пор цела совместная находка, что вновь, как та кривая дорожка, завела
в тот класс под сень тщеты, где каждое надгробье — к науке умирать учебное пособье.
Вот жребий... Лучше ты... Бросай!.. А хочешь, спрячем?.. Слова не разобрать, но проступают даты.
Цветёт чертополох под ангелом незрячим. Гудят в ушах цитаты из судеб и эпох.
Давно потерян след — тот миг не молкнет гулкий. Давно бы уж пора вернуться с той прогулки.
Но через пропасть лет перешагнув однажды, два вечных школяра с находкою совместной
идут, как жизнь назад, одной дорожкой — каждый, и свет затмив небесный, шумит над ними сад.
СОЕДИНЕНЬЕ МЕРКУРИЯ. ОСОБО ОПАСЕН ДРАКОНОВ ХВОСТ. ПЕРЕЖДИ В УКРЫТИИ ПОД ВЕТХИМ СВОДОМ ЗАКОНОВ!
Нет, нет, не слова, что не могут объять... Вне жизни — заросшая фабулой пядь и не претендует на жизнеподобие:
“Не здесь покоится мой прах — в других краях, в других мирах. Пред вами — ложное надгробие. Итог пережитых страстей не в глине слов увековечен — лишь там обломками снастей земного плаванья увенчан”.
Не прах — тогда чтó безымянный гранит здесь, в цепких ветвях корнеслова хранит, всей сутью своей здравый смысл попирая?
Быть может, ответ, извлечённый со дна души отстрадавшей, что ныне одна вольна и покойна в пространстве без края?
Ответ? или только критерий утраченный — любви неоплаканной счёт неоплаченный — таит под собой эта почва сырая?
Вот он, трактат сновиденный, эйфории бессонной дитя, партитура блестяще поставленной цели с провалом в финале, здания жизни проект, разработанный в тихом безумии: контурами чертежа разбуравлена, будто корнями, памяти мёрзлая почва, и тот котлован под фундамент братскою видится ямой, воронкой от взрыва... И снова громоздятся в мозгу многочленные матрицы тех доэмпирических выкладок, с опытом сверенных позже: прецизионная точность! ни один логарифм не фальшивит! То, что и требовалось доказать, возникшее из самоопровергающих[ся] самоопределений, обернулось ходячим алгебраизмом и показало лицо катастрофы грядущей — начало последнего акта. Наступили календы греческие — наступили, настигнув, на хвост пагубной Дихотомии и трёхзвенным преобразованием сокрушили её, повергли. Трубная грянула медь — и две параллельных схлестнулись, как стрелкой железнодорожной сведённые колеи. Высокою нотой взошла молния смерти над пиром постулатов и силлогизмов. Диалектика воль поперечных, разболтавшись вконец, претерпев деформацию необратимую, вышла сама из пазов той машины логической, той схоластической головоломки, над разборкой которой так долго без устали и без успеха мысль дерзновенная билась, нагнетая лишь смуту сомнений — ныне же, ясность вернув, бессильна сопрячь все детали. О незабвенный тот миг, незаметно подкравшийся крахом! В зимнее солнцестояние пресеклось излияние чисел, раскололся орех злополучный, резко ударила в ноздри пыль беспредельных потенций и помыслов честолюбивых, будто крышку откинули гроба, среднее эзотерическое извлекли, философский камень отвалили от входа в пещеру, а смысл, совершившийся втайне, из темени выпорхнув тенью — вестью о совершенстве несбыточном, так и не был уловлен рассудком, в яростный шум погружённым...То было Начало Пробужденья от детства. Быстрее, чем из башмаков, из идей вырастали. Огню были преданы тотчас все черновые наброски, а замысел сам — осмеянью. Суммою патологии дымок над костром наречён был. “Очнись, идеалопоклонник! Когда надоест тебе корчить гримасу совиной серьёзности?” — фамулус, оруженосец от насмешек страдал мефистофельских, но продолжал в одиночку верность упрямо хранить наивной той вере — вернее, атрибуты её в своём сердце под масками новых имён... Итак, уцелел, значит, плод тех бесплодных, казалось, усилий? или, из пепла проклюнувшись, бьётся в стекло дребезжащее? На параграфы вёрст полосатых разбита вся жизнь...* И сегодня пароксизм яснослышанья призван из осколочных отзвуков склеить чашу былого. И снова звонкая пена познания, многотемная та увертюра над Накрытым Столом плещет-блещет: последняя братская трапеза неоперённого разума.
— Да не сплю, не сплю я. — А глаза ведь только что закрыты были. Прочь сон гони! Пойми, себя заставить маковые чары превозмочь мы должны. — Клянусь, на миг я веки не смежал. — О только б эту ночь пережить — потом уже вовеки мы неразделимы. — Чу! Шаги... — Где? — В пролёте лестничном... нет, ближе! Чудится, во всём твоём Париже гулко отдаются... — Свет зажги! — Нет, нельзя. А вдруг... — Ну, говори же! Или так подействовал пример на тебя героев этой сказки? — Сон кошмарный. Сонмище химер осаждает... — Выйдем без опаски им навстречу! — Брат, а может, мы, не заметив сами, в лоно тьмы, в ледяной колодец, в морок вязкий погрузились, и уже давно? — Что же значат эти стуки, лязги, шорохи, шаги?.. — Как только дно погребёт в тиши все эти звуки, тут-то... — Всё равно страшней разлуки казнь изобрести им не дано!
Мгла застыла в складках платья. Тот, на ком клеймо проклятья, руки на груди скрестил. У второго — тоже сил нет уже со сном бороться. Но и там, на дне колодца, продолжают ворковать. Чья опять скрипит кровать? Спите крепче, непоседы! Канут страхи, схлынут беды, победит отец змею... Баю-баюшки-баю.
ПОЗНАВШИЙ ЗНАКОВ НЕЗЕМНУЮ ВЛАСТЬ, ЧИТАЯ БУКВЫ И СЧИТАЯ ЧИСЛА, ОДНАЖДЫ ОБНАРУЖИТ: ЦЕЛЬ ИСЧЕЗЛА В ИХ ТОЛЧЕЕ, И НИТЬ ОБОРВАЛАСЬ.
Вот зима уж откатила. Лаской денного светила пробудилась мурава. Не пробудится, мертва, попрыгунья, а бессмертный кум её жестокосердный постоянством и трудом свой поддерживает дом, и с высокого порога вся ему видна дорога.
Яростный холод и яростный зной Круговращают погибель в природе... Останови этот космос, познай Внутренний[4] строй в вавилонском разброде!
Буквы — колодки: по ним изготовь Ёмкую обувь для странствий духовных!.. Море стеклянное тайн безысходных Есть откровений умолкшая кровь.
“Ноги знаменуют близость и отдаление, ибо близкое и далёкое суть едино, и человек ногами может уйти близко и далеко...”
(Зачем тебе, сердце, это продление страданий?.. Но ты — неисповедимо. Понять и теперь тебя нелегко.)
“...но где бы он ни был, однако в природе он не будет ни близко, ни далеко, ибо это по сути едино.”
(Давно бы тебе успокоиться, вроде, остаток лет достучать легко, о сердце!.. Но ты — неисповедимо.)
ШЕСТАЯ САТУРНА. ПОВЕРНИ КОРОЛЕВСКИЙ БРАСЛЕТ — И ПРИЗРАКИ СГИНУТ. НО НЕ ВЗДУМАЙ СМОТРЕТЬ ИМ ВСЛЕД!
Вся придорожная азбука сброшенных с ног башмаков чает заветного отзвука с детства знакомых шагов.
Сколько, душа необутая, поприщ отмерила ты, в долгих блужданиях путая двойственных знаков следы?
Все эти годы сестру твою — тех же добычу ловитв — шилом, гвоздями и дратвою нянчил другой алфавит.
Та или эта права была — не разобраться уже. В истинном свете вся фабула внятна лишь третьей душе.
Замысел вкрадчиво ластится, знаньем исхода клеймён. Вот уже спущена лестница с неба в темницу времён.
Предначертанья составились в прошлом, а ныне сбылись. Ясно читается тайнопись, далью проявлена близь.
Встреча омыта слезами, и надо всеми стезями, в мареве смысла троякого радугой после грозы вновь пламенеют азы поприща мастера Якова.
Вот он, предгрозовой календарь, каталог листопада сплошного, картотека числительных дат, разлетевшаяся от сквозняка, хроника снов перелётных (размытые строки и сроки), пишущаяся на песке и стираемая волнами (конец ещё предстоит, а начала нет и не будет). Карусель изменений без перемен. Двенадцатисекторным диском циферблата без стрелок дискретный процесс обозначен. Можно также себе представить колесо из семи колёс, друг в друга вделанных так, что и вперёд, и назад, и вкось оно может свободно без поворота вращаться... Клетка с невидимой белкой: золотые мелькают орешки в щелях високосных, в воздушных паузах — точно дукаты и гульдены той многорядной ярмарки метаморфоз, нижущей сделку на сделку, меняющей сутки на мили, бессвязные вещи — на знаки, что суть, словно райский гранат, вскрывая, зернистую кровь сокровенным томленьем связуют... И вверх, и вниз, на ходу одно превращаясь в другое, и вкось, и назад, и вперёд, не исчезая из виду, одну каждый раз порождая ступицу посередине, излучающую в пространство тьму безответных вопросов: июнь или утро? зима или вторник? — одно и то же мельница следствия мелет, рулетка дознанья гребёт, в одном собирает итоге диагнозов интуитивных и суеверных прогнозов... И вниз, и назад, и вкось, т а к, что все спицы при этом стоят неизменно прямо, составляя число Абраксас... Одноитожны симптомы той лихорадки, потрясшей когда-то всю твердь, и приметы шквала того, что зашкалил тогда же синхронно две жизни... И вкось, и вперёд, и вверх — т а к, что все обода меж собою скреплены, образуя при этом как бы один круглый шар. Мгновенье отверзлось — и лункой зияет в коре его зыбкой, бутафорской сияет луной на лиловом брезентовом своде, тормозя вихревое движение, так и влечёт заглянуть внутрь непостижной для разума сферы, под праздничный купол, в калейдоскоп эпизодов, из которых узор эпохальный некий фокусник выложить хочет и зафиксировать прочно, простодушье лукавым искусством потешить и куш отхватить... И однако в отдельности каждый постоянно в обзоре обод со спицами, исходящими из ступицы, их порождающей — и вкось, и вперёд, и вниз... и кто бы тогда мог представить — в апогее блаженных каникул, — какие кульбиты и торги вселенский готовил базар тем двум школярам бескошельным, животы надрывавшим от смеха над кувыркавшимся в банке жителем американским и незатейливым фарсом марионеток тряпичных!.. И вниз, и назад — туда, в старое летосчисление, в мёртвый безгласный язык, дабы овеять их заново мифом, живою речью, — туда, в те поля, над которыми угроза ещё не нависла засухи и саранчи, — колесо это катится прямо, неуклонно и неизменно, гонимое ветром надмирным.
* * *
Пустая чаша. Ржавая листва на дне осадок ржавый покрывает. Фонтан иссяк. Иссохли те слова. Осенний ветер память задувает. И вот уже совсем стемнело, но трепещет пламя малого огарка среди пустых затей пустого парка, голодной жизнью съеденных давно.
(Доколе, спрашиваю, доколе брести, имея в виду тот свет, что ясность сулит внести, пролившись на сущность пройденного пути, послушно следовать по извивам одной настойчивой мысли вглубь за тенью смысла, но возвращаться к тому же входу, не выходя за окружающую ограду? Скрипит, покачиваясь, фонарь, то вдруг лицо его вырывает из мглы — и вижу сквозь мокрый снег, то, словно луна за тучу, снова оно уходит от глаз моих. Зима тем временем наступила — и нет прогулке этой конца. Хожу по своим же следам: и здесь уже был, и об этом поведать успел. Увы! всё не так, не то! Не слышу, о чём... Иным увлечён объектом. Поэтому и попадаю всё время не в такт, не в тон. Хромой рассказ мой плетётся, петляя вокруг всё той же загадки, латает пробелы в хронике частым шажком и одновременно рвётся именно там, где тоньше, туда, где как раз и ждёт отрезвленье: а дальше что? Слова стучат машинально и дальше, но рвенье остыло. Ушёл из-под власти моей сюжет и теперь в Москву привёл его, свёл нас, ловко обвёл меня — о, как стыдно! Теперь уж всё отпечаталось прочно в его мозгу.)
— А что касается того, что жизнь трагична, как, сударь, вы изволили сказать — я так не думаю, скорей всего, вторична, точней сказать, её коллизия двоична, вот потому и воедино не связать. А впрочем, почему вторична? Потому ли, что до того момента, как шагнули впервые мы, слова наши на свет явились и с тех пор идём за ними вслед, но только замысел на память повторяем, всего лишь волю исполняем пославшего, отправившего в путь, и согласитесь, что не на котурнах. Так в лихорадочном бреду литературных мечтаний, профанирующих суть иного текста, в нарастающей тревоге кружим, ориентируясь по ней: куда? зачем? на той ли мы дороге? — и сами — тени, и преследуем теней. И вот, когда реальность достигает критической разъятости, двоясь в чумной прогрессии, тогда иная связь уже сквозит во всём, то свищет, то стихает, и время явью истекает.
(Внимание, сосредоточенное на одной из тех приотворяющихся напоследок пауз, настраивается постепенно, и голоса вот-вот уж проступят расплывчато сквозь гулкий хаос. Мой слух просыпается раньше, чем разум, волной нахлынувшего чуда разбужен, но слабость воли прозреть не даёт. Не спешат убедиться глаза. Твоё присутствие чувствую по знакомой боли.
Обернулась — и вмиг навела, не пойму, то ли взгляд, то ли морок, или, может быть, мост через сорок лет — и я в тот же миг у стола, за которым пустует одно место, молча его занимаю и одно наконец понимаю: здесь меня поджидают давно. Так судьба никогда четверых не сводила нас. Вижу впервые вместе всех — и такие живые, даже тот, кого нету в живых. Сердце между ещё и уже, между вдохом и выдохом сжалось, тихо падая, но удержалось, балансируя на рубеже. Амплитуда сомнений растёт, но вся магия тесного круга так надёжна, статична, упруга! Лишних нет. Безупречен расчёт. Не могу воспринять полноту неподвижности этой текучей, немоту этих тайных созвучий, но тем более невмоготу эту паузу дольше держать — и, бессильного слуха тенёта разорвав, одинокая нота я-я-я начала дребезжать. А потом всё сильней... проронить... всё плотней... не даёт и полслова. Всё приходит в движение снова. Все встают. Обрывается нить.
Дальше не разобрать: перечёркнуто жирным гудком и неясен обзор сквозь клубящийся дым вдоль откоса. И не я, и не ты, и не мы — тараторят колёса. Здесь другие коллизии и немота о другом. Так и тот, увлечённый счислением вёрст пассажир, с праздной думою “так все пути ритмизованы наши” извлечённый из множества, сам возведён в персонажи и, сведя две шкалы, сам на третьей попал под визир. “В неэвклидовой нашей эпохе, где нефть-синема правит миром безумным, диктует всему свои цены, а свой блеск потерявшее золото сходит со сцены — тот ли, этот ли эквивалент основанием а, не имеет значения. Можно обоим взамен подыскать компромисс, чтобы дальше продвинуться — скажем, рассмотреть их проекции, не отвлекаясь пейзажем: твердь молчания Z, многословие вязкое N. Ведь и в русле потока сознания есть острова, что его рассекают и мыслям дают передышку. Так вдруг вспомнишь случайно наивную детскую книжку — глядь: всё те же дрова во дворе и всё та же трава.”)
— Я вот к чему: ведь непонятно даже, что, собственно, первично, что вторично. А силу заклинаний каждый лично ещё ребёнком познаёт. Когда же азов артикуляция пустая стяжает смысловую полновесность, душа, на зов откликнувшись, в словесность уже вовлечена, и мы, вступая в круг медленного чтения, выходим из дома на дорогу одиноких, а там, в тумане реализма, многих к недоуменью нашему находим. С чего бы вдруг запружена толпой дорога эта? Может быть, не та? Творится всё при всех и суета кругом кипит вокзальная... Такой публичностью всеобщей смущены, чуть отстаём, но сам процесс берёт в свой оборот нас и несёт вперёд, и свищет пар, и ходят шатуны, и темпа не выдерживает взгляд на Русскую Литературу из окна вагона и опущен вниз, где всё ещё быстрей летит назад.
Я, собственно, вот ведь к чему. С одной стороны очевидно и по заслугам к себе внимание привлекала и в самом деле молчать не могла, сдвигая сердито брови на всё иное, и чистые танцы за плугом сама же и загоняла в угол, сама и выманивала из угла... Тем самым действительность с достоверностью как бы сдвигались нераздвоимо. Включался тут же какой-то двигатель вечный и нагнетал пустоту, которая мир и спасёт, а Константинополь с Москвою в цепи взаимо- подобящихся в подпольном сознаньи подмен продолжали их на свету. Так с лёгкостью осуществлялись проекты, не поддававшиеся расчётам. Всего-то навсего неуловимое нарушение правил игры — и вот уж онтологическая скомпенсирована ошибка, а что там в итоге — извольте уведать и обоснуйте научно, будьте добры! ... Пуская в ход все приёмы, воспроизводила слова под скороговорку колёс и вихрем развязки несла околёсицу этих последних глав меж тем как, набрав полный ход, живая история скатывалась под горку, опомниться и отчёта, куда, не давая, несла колея стремглав... Как сказано, так и связано было. Как наврано, так и набрано. Править уже было поздно. Не было силы такой, что могла бы остановить. И каждый из двух параллельных процессов хотел диктовать другому и править динамикой всей, а какой-таки был ведущим — теперь не установить. С другой стороны в наборе типических лиц накопился такой избыток, что, неограниченно растиражированы и пущены в оборот, они со страниц сходили в реальность, мельчавшую из-за встречных попыток внести и свой лепт в инфляцию через реализацию наоборот. И всё так смешалось, что если некто, как добрый сосед, заглянул бы в гости, то, слухи сверяя, вряд ли из той или этой сферы могли бы постичь: Неужто вы живы? Невероятно! А кто же там, на сибирском погосте, простите, остался? Да вы проходите, милости просим, Фёдор Кузмич! Да, да. Возможно и жив. Я не оговорился. Что делать? По крайней мере, и эту версию надо исследовать. Помните? Скучный это роман. Мотивы аналогичны: мешать не хотел им, дышать же в той атмосфере не мог, а для их иллюзорных дел был бы явным подспорьем такой обман. ...“Власть — мы!” — объявила, и тьмы возвышенных истин распространились по свету, пошли губернии наши плясать, отдаваясь одна за другой, а мы, на прибыль польстясь условную, истинным счастьем почли приветствовать эту экспансию в миропорядок, разгорячившую так сердца и умы. Но прежде взошли на полях из выпавших литер слова, что точно те сроки предопределили, когда из глуши отеческой на столбовой большак по рекрутскому набору должны были выступить вечноживые строки, готовые днесь под имперским штандартом чётко и твёрдо печатать шаг. ...Так стройно, так складно строила, так основательно полагала устроить, что только в обратной читается перспективе какой-то общий уклон. Но всё говорит, что сама же в план заложила, а значит, вполне устроить могли и последствия: крах! — и, всех подобрав, под уклон пополз эшелон. Менялся ракурс, корректируя взгляд, и всё, что пророчествами казалось, воочью ниже исполнилось, правда, в иной разновидности, так сказать, её футурологической функции, и провокацией оказалось: решила, ведя на убой, козью морду интеллигентную показать. Однако же дух её был во всех воплощениях истово почитаем. То третий спешил о себе заявить — всегда современник, и брат, и сват: мол, вы пописывайте там, пописывайте, а мы как-нибудь почитаем! Что ж, к а к прочитали — известно, так что расследуйте сами, кто виноват... А жизнь вернулась в начало. Вернее, сквозь насыпь святые её останки фрагментами выглянули кое-где, предстали смущённым нашим глазам в семантике низкого жанра, в рисунке прогнивших нитей её изнанки, но что бы мы ни сказали, картину целого не открывает сезам. Конечно, такое не для гостей. Расположенные в парадном порядке, в гармонии располагающей, эти вещи скрывают от них свою обратную сторону. Вы ведь, наверное, тоже в детстве играли в прятки? Навязчивый сон мой: в пыльном каком-то углу, боясь шевельнуться, стою. Потерян, всеми забыт среди хлама в чулане. Замер, смотреть опасаюсь туда, на главенствующий над бессмысленными подробностями портрет. Спиною чувствую просверк слепого пенсне его, но внезапно спасаюсь. Отчаявшись было, вдруг нахожу — и в кармане уже у меня секрет. О, если б я знал тогда, выходя из игры, что и он открыть не поможет, что только другая, позднейший опыт в себя целиком вобравшая тьма обратным светом проявит все наши пути и, сопоставляя, наложит на них сокровенные тропы прекрасного симпатического письма Какою мерою мерить прожитую жизнь? По каким отсчитывать вехам? Любая — какой-то темы его лишь отзвук, нащупывающий размер. И то, другое, по почте пришедшее, тоже звучит его слабым эхом...* Короче есть путь: абуль, фабуль произнести, например, и перенестись...
Парят в облаках маленькие аэронавты — неуёмные искатели витальной правды; собирают в расширяющийся кругозор диковинный этнос условных гор и озёр.
Билеты куплены, то есть оплаченным правом подкреплён научный их интерес к чужим нравам — и отдалённо знакомый мир, открыв лицо, гостей приветствует: добро пожаловать в Zoo!
Вот карта: на острове вся колония эта. Обитатели её свезены со всего света, — откуда-то дидактический голос возник и ведёт, переводит на понятный язык.
Котелок приподняв, кланяется мистер Браун. Как-то подозрительно весел уже с утра он, и жена его отжимает мокрый подол. Оба ждут не дождутся приглашенья за стол.
А вот демонстрирует свой ритуальный танец родич их милый. Вообще-то он африканец, здесь же — американской этой чете сосед, и подумать страшно, кого он съел на обед.
Два сердца дефис разделяет волей-неволей: собачье плачет, уязвлённое львиной долей: “и крестьянки любить умеют!”, но глух и нем некий лев под девизом “Я никого не hмъ.”
Напротив басит дон Базилио камышовый, облысев от скуки, клянёт свой приют дешёвый — живой пример воспитательный для детей, шерсть увещевающий беречь с младых когтей.
И я там был, и я за привязь воздушный шарик мой держал, а он, судьбе своей противясь, всё рвался в небо и дрожал. Так сердце, радостно забившись, открыло лучшую из книг, и всё забыл я, углубившись в чудесный сад. Смешались вмиг и без малейшего смущенья звериный рёв и детский смех, а министерство просвещенья благословляло тех и тех. Невольно юные невежды на обездоленных сирот антропоморфные одежды примеривали от щедрот своей фантазии убогой, но были тонки и тесны для братии четвероногой смирительные эти сны.
Не раз, бывало, после пробужденья в египетском плену мысль возвращал в тот день я, когда пугаючи судьба столкнула нас лицом к лицу с той жизнью напоказ, и убеждался: точную для страха нашла метафору! и слышал, как рубаха трещала та по швам, и что уже тогда просвечивала — видел! — нагота. Чтоб не рехнуться, со своей стези я сошёл — и тот живучий страх анестезия смирила наконец. Угомонился зверь, и всё идёт уж к лучшему теперь. Но, оборачиваться не желая, порою чувствую: пустая, нежилая жизнь за моей спиной шевелится, маня бесстыдными ужимками меня. И вижу всё равно, а что — не смею сказать — слов не даёт язык мне — и немею, и слышу, тщетно слух перекрывая свой, невнятный крик, переходящий в вой. Душа такого не перенесла бы. Но, стиснут, судорожно бьётся разум слабый — нельзя молчать, в последний миг осознаю и с ужасом свой голос узнаю:*
Небо опускается, как бы нету, но подразумевается, что везде оно. Лучеиспускается на голову зной, в горло забивается воздух шерстяной. Всюду жуть, касаемо прячущихся за. Всё так проницаемо и везде — глаза. Озеро Zero, сонный водоём. Скользкое зверьё обитает в нём. Немонадо звать, но всегда одно. Кто здесь? Nemo, знать, падшая на дно. Ногипопатам, то есть скрыты под. Только морда над амальгамой вод, что предвосхищает каждый мой вопрос, то есть возвращает, но уже вразброс, то есть не ответом, а наоборот, отражённым светом в невод-перевод тычась, вылупляются круглые слова и совокупляются с длинными, едва те успеют флексии вытянуть свои из ячей рефлексии до основы и делятся да множатся ровным счётом, но как в итоге сложатся, в общем, всё равно, и новорождённые тянутся домой, лезут отчуждённые в мозг затихший мой, вширь и вглубь обшаривая по следам своим оба полушария, где, неодолим, исступлённо мечется в бредне тягомот, ну а что лепечется — Nemo всё поймёт. Он не верит эхолоту в глубине своих морей и включается в работу гидравличности моей. Клетки сдавленные стонут, зычут, Морфию! кричат перед тем, как замолчат и в беспамятстве потонут. Уровень уже высок. Тихо сумасбродит море. Север, Запад, Юг, Восток замыкаются в обзоре. И уже не я слежу, как во мне вся хлябь земная всходит, и не узнавая, на свою ладонь гляжу. Показатель насыщенья возрастает, вот уже больше словоизмещенья. Больше некуда, ниже в ответвления глухие, где едва сквозь палимпсест проступает lupus est. Окружён чужой стихией, отвернулся он к стене, молчком собирает мысли перед смертью, А во мне всё вертится волчком, бродит-колобродит коловертью и, поднявшись, извергается толчком. Переполнен, проливаюсь, растекаюсь, умолкаю, умираю, распадаюсь, рушусь, тело распластав, лежу ничком.
(Луна за тучу отступила и отпускает. Сестра, молю, землёю меня укрой! Они пока в отдалении рыщут, но всею стаей подступят, едва лишь выглянет вновь, и радостно обнажат оскал искушённых своих зубов над неудавшеюся попыткой, над бесформенным этим итогом и примутся препарировать хищно мой откровенный позор.[5] Меж тем, одна лишь на мягких лапах кома ко мне подходит и, кажется, выше блаженства нет, чем под ласковым её взглядом, превратясь в камень, обрести наконец форму и, канув, похорониться на дне, как ответ.)
Небеса своё являли милосердие, сыпля снег, но он не достигал земли. Тополя во тьме стояли, как посредники, да вот кто бы только понял их язык? Ночь стояла, как стена. Деревья окнами взору умственному представлялись в ней и неведомый глазам ветвями тонкими свет являли в непроглядной глубине.
Не то чтоб фауна была иератична. Я лишь привёл пример нарушившихся вдруг космических пропорций, как вся жизнь вокруг, наглядно выявивший, неиерархична. Когда-то виделась как сложный ритуал, что тяготевшие друг к другу величины сводил и так между собой располагал, что даже всяческие маски и личины многообразие усугубляли. Я на них, повёрнутых в немом поклоне к центру, замирая смотрел: кружились мерно, как система мировая, но охватить весь окоём от края и до края никак не мог, следя, как изменялось, ни на миг о целом не забыть, что память и запечатлела. Моделью смысла был тот мир, придвинутый к глазам. По ней учились мы. Но вскоре свет потух закатный, потом и звук исчез. Мы вышли, чтобы разойтись. Жизнь без иллюзий началась. Ещё хранила плоскость следы пространства в новых черно-белых временах, как негатив, как некое условие на классной доске, кругами брезжа меловыми в темноте. Однако, не было соблюдено, поскольку опыт их разомкнул, разоблачил действительность — и вот предстала нам в раздетых и неразличимых лицах, для описанья своего потребовала стольких слов, таких в мой бедный синтаксис не лезущих вокабул, что всё что мог — выстраивать колонки и ряды из них, мельчайшей пылью осыпавшихся бесшумно, рассредоточенное мироздание в себя вбиравших и собою беспредельно заполнявших. А это сам я мелом был написан на доске и тряпкой стёрт, как млечный путь. Узнать хотите тайну? Вот моя исповедь, проповедь, заповедь, отповедь, росповедь, восповедь, преповедь, наповедь, подповедь, предповедь, надповедь, проповедь, уповедь, оповедь, соповедь, доповедь, приповедь, выповедь, бесповедь...[6] Спрашивайте, спрашивайте... Я охотно отвечу. Коль скоро мы встретились, ну что же, навстречу друг другу в каждом вопросе и в каждом ответе пойдём (пока врём, пока вру, пока врёте). По десятому кругу поведём разговор. От повторного употребления не потускнеют эти слова золотые, замыслом незамысловатым в начале начал отчеканенные и в оборот с назначенными значениями пущенные. Казна этого мифа внутреннего от этого не оскудеет. Или наоборот, и тогда разговор поведёт нас вокруг не то что бы замысла, но догадки о нём, сматываясь клубком, чтобы в конце концов от вопроса до ответа всего лишь протянуть руку — и закручен сюжет, связующий всё воедино, заведена речь и по кругу сама по себе так и будет послушно течь, замыкаясь на смысл, не затмеваемый в безвыходном этом пространстве протяжённостью от заката до рассвета. Давайте здесь остановимся. Я, знаете, что-то устал. Со временем, я убедился, что-то не то. События с ним соотносятся как-то иначе. Забытые было домыслы значимость вдруг обретают и, обращаясь уликами, дознание возвращают вновь к началу начал, в тот же самый миф, но уже с конца. Вымысел, домысел, умысел — я приговариваю, между тем как вынесен сам какою-то мыслью подводной вместе с сюжетом на сушу, и слышу в противовес: помысел, замысел, промысел — как выясненный мотив собственного оправдания, а между тем и этим наша общая тема, не правда ли, проходит к заданной цели. Нам ведь нужна не правда, а дающий цену всему, давайте признаемся, смысл — и чтó моя жизнь без него? Помню, как тёмный лепет за окном таил всю бездну родного языка вещего в себе, маня-пугая меня заворожённого. Тем временем явленный разум свои вводил демаркационные правила и переводил в простую успокоительную речь видения слуха: ночь, ветер, лес, — а я переводил оттуда взгляд свой вовнутрь — т у д а, где замкнутый тесный круг от лампы лишь то освещает, что вмещают слова, где речь сама включает в себя полноту смысла и тем насыщает голодный ум, что поставляется им же, и укрощает страхи, отгораживая от стихий. Я верен герметике этой игры, поскольку всегда, по правде сказать — поскольку это вообще возможно — стремился скорее понимать, чем знать, а значит все ходы моей мысли заранее просчитаны, и теперь в свете исхода, можно сказать, в реальность мои слова только тени отбрасывают как условности, только тени. А правда чтó? — Есть мнение как бы среди сомнений пусть знает как говорится своё место причём вполне ординарное Да что уж тут говорить и о чём подумать только не взирая на сущности между прочим и ею есть много оттенков которыми и морочим друг другу головы Взять к примеру такой вопрос А правда что всё это так и было если всерьёз и Затрудняюсь ответить послужит лучшим ответом Главное в том что едва ли находится в сущности в этом как будто всё сходится Так вот собственно говоря каждый о своём продолжаем надеяться что не зря несмотря на то что казалось бы или на самом деле имело место в общем и целом но просто доселе почему-то не принималось в расчёт не имелось в виду Однако как следует из вышесказанного и ввиду бесконечной но всё-таки обнадёживающей перспективы надо внести по всей видимости некоторые коррективы любым из тех выводов что и выходом может быть в частности именно тем что мы честно пытались добыть и таким образом какой мы сами себе рисовали нелучшим допустим к сожалению но слова ли зерно во всяком случае давнем по сути своей так тенденциозно мерили или в рисунке ветвей само собой разумеется как в бесконечном итоге не прибегая по крайней мере к данной подмоге А что касается самого предмета Ни то ни то и более того что хотя бы утешило скажу никто из нас ни с какого боку не задевает а значит воистину непознаваем и ничего не значит со всех точек умозрения однако же вместе с тем наметившимся многоточием густоветвящихся тем образует косвенным образом сюжет этой пресной истории скучный анекдот ну разве что тем интересный что я его попусту выдумал сам и притом давно Неужто не поняли Соли нет одно говно Долго пришлось мне идти и нечего вроде добавить к радости тайной последнюю точку на том и поставить что я ничего не знаю признаться и далее ни в чём следовательно не намерен Хотите сначала начнём А правда чтó всё это так и перечёркивает что ли В известной степени так или иначе наоборот только в моём представлении а там уж не играет роли дойдём ли кружа и плутая в конце концов до ворот Дойдём до всего в своё время и на своё место поставим каждый эпизод Всё едино и всё под стать этому действию как бы застывшему можно сказать а почему бы и нет К тому же чем интерес-то поддерживается как не тем что имитирует его подъём Так темно уже стало быть может если поищем найдётся короче какой-нибудь путь и обманемся как поведётся речь не о том но куда поведёт туда и пойдём слово за слово как говорится так и произносится мнимо Здесь всё так условно дорожки деревья и даже вы чьи слова как всё и скорее всего проносятся мимо слишком уж кстати явились вы слишком уж явны швы в покрое нашей беседы по крайней мере насколько могу я судить конечно с одной стороны фантом не верю я что-то в вашу реальность дело всё в том что не само по себе предстаёт а кажется только затем и поднято нами чтобы закрыть навсегда Но дело совсем не в этом нет-нет неспроста ведь ходим вокруг да около так безуспешно Добавить по существу вам нечего мой призрачный вестник да-да Что же касается меня Теперь уж пожалуй едва ли что-либо в той истории затрагивает а те разрозненные отголоски что забыть её не давали согласно моему представлению выстраиваются в пустоте таким образом что до зрителя с другой стороны и дела нету мне ровным счётом своим чередом ведут каждый отдельную тему не ведая когда совпадут вернее просто умом не дойти до того предела где и мой в том числе в том единстве участвует и наконец последнее Время всё реальнее кажется всё ближе а речь в течение времени впав продолжается ниже уже безотчётно и всё-таки с надеждою на конец так что выходит под занавес точнее в бесконечном счёте хотя ничего не знаю но что-то в себе таит сам этот сад а вывод найдёте когда прочтёте ВЫХОДА НЕТ и следовательно дальше искать предстоит А что касается меня то ощущая и всё это и ещё очень многое но и главного не перечислить имея в виду и то-то и то-то и это всё итак я мог бы сказать и не так сознавая где-то сомнительность всего что имею не то что сказать помыслить а вот промолчу ничего не скажу Ни то ни сё ни думать ни говорить ни писать вообще невозможно в таких условностях другие требуются Всё пустое воплощённая умозрительность и прочая шелуха обобщённая скажем конкретность плоть от плоти которой возможно вы и есть то есть сами условности требуют чтобы двое а коль скоро вас-то и нет значит я свободен ха-ха от каких бы то ни было вплоть до иных диктуемых третьим перехожу умолкая измельчавшую речь словно Лету понимая с одной стороны как с другой слова и слова в том смысле что в том же ключе но заветную суть отпереть им можно лишь в одиночку и предав забвенью словесность эту наконец-то в камере абсурда узнаёт себя голова
Щёлк и видимо вот что бессвязные что-либо выразить знаки* а откуда какого рода чем движимы что за ними отсюда и в первом приближении по видимому не определить И вот условные неопределённые одушевлённые акустикой уготованной бездны подчинённые повелительным обстоятельствам несклоняемые безглагольные причастные только невозвратному времени подлежащие мучительному падежу рядовые второстепенные пущенные петитом снесённые за пределы проходят они чередой бесконечной на заднем плане в форме определённой каким-то полууставом из конца в конец переходят бесплодное поле. Печально смотрю им вслед и не вижу лиц — одни только серые шинели мутным потоком. Хроника потерь. Прочерк между эпохами. Читаю бегло и выборочно про себя, подтверждаю, узнаю, как в зеркале, и всё ниже склоняюсь. Единица речи мельчает, и смысла собрать не могу: просыпается мимо. Нет смысла искать его, но очевидно, я вновь повторяюсь, меж тем мой слух просыпается раньше, чем разум, сквозь тишь неподвижных ветвей. Тогда утомлённые рябью невнятной глаза закрываю и вслух иду среди них в той же форме безличной — частица в каком-то ряду. Нет смысла уже и во мне, повторяюсь, как слог или буква, и в такт на ласку суконного императива и мой отзывается шаг. Слегка поначалу фальшивит, но вскоре находит порядок и строй, и лад в этой сбивчивой косвенной речи, а там уж и место своё. С собою расставшись до будущей встречи, всё договорив до конца, лицо, что в прошедшее время уходит, уже не имеет лица. Выходит, не смысл, до него вдруг доходит, из круга выводит, а ритм, и вняв, на прямую дорогу выходит, где Я говорю говорит. И я обращаю из этой гудящей нечленораздельной толпы к концу, то есть к тайне, всё так же манящей, не слово уже, а стопы.
Потерянный в догадках, друга милого окликнул и на поводок берёт. Не дочитал когда-то — так и минуло — и сам внутри сюжета в свой черёд читается под фонарями тусклыми. Давно уже голландец улетучился, кончается последняя глава и предстоит казанская Москва.
_________________________
Вот он, и весь этот сказ, разросшийся, непроходимый, прячущий хитросплетения повествовательных линий, оцепенело замерший сад, весь охваченный кругом щемяще знакомого чтения и невидимой внутренней дрожью, вольное изложение заблуждений невольных, цветочки эклектической субкультуры, случайнопись памяти вялой, Чёрная Грязь на полях, черновой комментарий, пометки ко всей топонимике жизни до всеименующей смерти.
Укатившейся копейкой по дорожке между строк жалкий жребий под скамейкой затаился до поры: знаки жизнь съедят, огрызок бросив нам в утеху. Срок нынче истекает. Близок лёгкий выход из игры. В землю на полях отчизны мы войдём[7], как долг велит, и взойдёт наш маргинальный сумасшедший алфавит. Близок день великой тризны. Авангард всегда готов по традиции фатальной пасть за Родину слонов.
Эта речь, сознающая и отчуждающая в то же время, перебить окончательно не позволяет свои фигуры и всё так же течёт параллельно контексту. “Вперёд, герои!” — Фабула повелевает, означивая необратимо, а синтаксис дальней дороги в метафорическом вихре шелуху отболевшего обращает то снегом, то прахом, — и вот пред беспамятными глазами — tabula rasa.
Живём, свой одинокий хлеб пока ещё жуём и ходим по земле, но всё плотнее мгла. Живём, пока её не довела до полного обскура тотальная литература, свои победоносные крыла простёршая над нами.
Вещий дар изначален, и краткое нечто, в нём заключённое, полувнятно, что позволяет выдохнуть и стереть без ущерба для понимания, но пребудет вовеки живо, передаваясь от вещи к вещи и тем продлеваясь, подобно некой фамильной способности к воплощенью. Итак, остаётся слитно прочесть с конца, опуская эту деталь маловажную, чтобы, явясь на вызов, вольнолюбивый титульный профиль выступил ясно. А любую страницу открыть — зима стоит у порога, и вся эта метастрана дорогою тысячевёрстой тягостно тянется мимо, ибо во всей этой книге только один разворот интерес представляет — место, пропущенное сквозь время, которое больше не будит воображения.
Здесь и теперь так уж завещано нам — трепетать над тремя коробами потерь до новой жатвы, в страхе ожидаемой. Вам же остаётся там, среди старых камней бестревожно скучать и респектабельно хрустальный гроб качать необитаемый.
А человек всегда остаётся в убытке. Это дело летейское: жить вопреки, умирать, благодаря (неплохо для эпилога!), и никогда не вернуться к незамерзающему источнику чистой правды, неотъемлемым авторским правом не емлемой. Где же кружка, та, с отбитой эмалью, такая синяя, помнишь, наполненная до края всей полнотой несказанной мира бескрайнего и всецелого в каждой капле? Путником запоздалым вотще покружив поодаль и потоптавшись в преддверии — поверить в свою догадку слишком хотелось, не так ли? — уходишь ты, не достучавшись, жажду познанья исчерпав многословием неутолимым, тривиальный итог подведя: один, так уж всё сложилось. Но чем дальше ты удаляешься, тем становишься ближе. По-видимому, вот таким и запомнишься на прощанье — маленький, в чёрном пальто. Нет слов, чтобы выразить. Впрочем, что бы тут ни говорилось (писалось, читалось) — неважно. Всё равно же ведь сумма сказанного значит совсем иное и в резонирующем пространстве, там, в перспективе сходящихся берегов бесконечного времени как-то непредсказуемо сказывается на всём, что будет, и отворяется дверь в ответ на всё, что было. ( О! если то не ложно )
Падают дни дождевые, обозначаются непрочно на поверхности достоверности и поглощаются родной стихией утопических воспоминаний, глубиной проточной. Всё тонет в тумане. Так тускло и грустно и русло само не помнит, куда несёт письмо симпатических вод.
Весенний вечер едва проступает, но внезапно из плена туч вечерний ветер блеснуть выпускает одинокий закатный луч. Скользит по видимости этой приглушённой безмолвный златоуст. Всё вокруг откликается, оживляется, и вспыхивает мокрый куст, жужжащей нонпарелью оглашённый. В вышине возвращается вопреки течению вторящей ей реки, куполами воздушными золотясь, умышленный град, наконец воплотясь, и сны его, больше уже не страшные, и звери чудесные, верные стражники.
(Остаётся свобода уйти поперёк, Sic! красной нитью пройдя по узлам красных строк.)
Во всём отрывке пространства от края до края уже растёт и читается такой узор, что дышит в такт небесам земля сырая, и весь от ливня до последней капли с листа чредой повторов мимолётных легко играя, сплетением теней и пауз пронизывая обзор и все живые подробности в унисон подбирая, сквозит одним дуновением — и тот, и тот, и та. И ты, любезный, не уходи. Твоё лишь место пока пустует. Но всё готово уже, ты слышишь? Квартет настроен и начинается. Вот и место, с которого, помнишь, тебе вступать? [1] например, КИЛЬВАТЕР переведя в ВЕРТИКАЛЬ
[2] Расползается, фофоресцируя, медузоподобная клякса
* Это последняя подсказка! [3] Все дорги ведут! *Дробь обыкновенная, барабанная. [4] В другом словаре — будущий
* Не тушуйся, брат Омоним: мы ещё погегемоним! * Далее Документ № 4 (к делу не относящийся). [5] Но гриб был гнил, и никто его не ел.
[6] недоповедь, междоповедь, околоповедь... Достаточно? Или хотите ещё?
* Ущербность щелкопёрства и чтения тщета! |
|
|
|
|
© borislichtenfeld |