Из книги "Лица петербургской поэзии. 1950-1990-е". СПб., 2011.

            Родился я в 1950 году в Ленинграде. Отец – инженер. Мать – врач-бактериолог. До 1963 года мы жили в Столярном переулке (одна комната в коммуналке) – сначала вчетвером, вместе с бабушкой Ольгой (матерью отца), врачом-инфекционистом, вернувшейся из ссылки в Северный Казахстан, куда меня возили в двухлетнем возрасте, а потом втроём. Ещё раньше меня возили в г.Боровичи, куда после восьмилетнего заключения был сослан мой дед Марк Густавович Шлезингер (отец матери). Дед играл важнейшую роль в моём воспитании, поэтому скажу о нём несколько слов.

            Он был сыном провизора, имевшего благодаря профессии право на жительство в Петербурге, окончил Политехнический институт уже в советское время и стал крупным инженером. Ещё студентом он побывал в Америке (практика на трансатлантических пароходах в 1915 году), а в 1930 и 1935 был туда командирован (а также в Англию, Францию и Германию). Это, видимо, и послужило поводом к аресту в 1940 году. Весь срок он провёл в шарашке в Крестах, во время войны эвакуированной в г.Молотов (Пермь). Дед владел четырьмя иностранными языками, играл на фортепиано, прекрасно фотографировал; к советской власти всегда относился скептически, постоянно слушал ВВС и «Голос Америки» (по-английски) – так что «в подполье» я ощущал себя уже в детстве. Дед обучал меня английскому и французскому, знакомил с хорошей литературой, читал любимые стихи (Державина, Жуковского, А.К.Толстого, Некрасова, Вл.Соловьёва, Мережковского, поэтов «Сатирикона», Есенина, переведённого в неволе Киплинга), часто гулял со мной, показывая любимые места в городе, водил в музеи, в Мариинский театр, писал со мной в соавторстве пьесы, много рассказывал о своей жизни (избегая периода заключения, который в семье обозначался эвфемизмом «экспедиция»). Большую часть летних каникул я проводил с ним и с бабушкой Любой – чаще всего в Эстонии (Пярну, Усть-Нарва). Умер он в 1966 году, спустя 3 года после того, как мы все соединились в кооперативной квартире в Московском районе. Несколько лет назад я написал о деде воспоминания по заказу «Мемориала», а также ознакомился с его делом (там было и осуждение расстрела царской семьи, и отношение к советско-финской войне, и восхищение западной техникой).

            Деда со стороны отца – Бориса Яковлевича – я не знал: он умер в Подольске (под Москвой) до моего рождения, а последние годы жил в разводе с бабушкой Ольгой. В 1905 году он принял участие в революционных волнениях, кажется, связавшись с эсерами, и в 1906 году сидел в Петропавловской крепости. Родом он был из Ровно; кроме него и сестры из многочисленных детей «рыжего Якова» никто после войны не выжил. Прадед мой Яков был владельцем мебельного магазина, очень любил женщин и последней любовницей был разорён дотла.

            Первые стихи у меня появились лет в восемь – разумеется, подражательные. В 12-летнем возрасте я испытал сильное влияние Лермонтова, «разделив» с ним ныне трудно объяснимую любовь к Наполеону. Тогда же я увлёкся историей, благо в доме был дореволюционный учебник русской истории С.Ф.Платонова, а также богато иллюстрированное 4-томное немецкое издание европейской истории ХIХ века. В доме была хорошая библиотека – кое-что сохранилось из старых изданий (многие пошли на растопку во время блокады), какие-то книги (в основном подписные издания) доставала московская тётка, сестра бабушки Любы. Был в нашей библиотеке послевоенный томик стихов Пастернака. В раннем возрасте я увлечённо читал романы Дюма, позднее Диккенса, Тургенева, Гончарова, Льва Толстого; конечно, рано полюбил Пушкина, Тютчева, Блока. Был и «период Маяковского». Достоевского прочитал позже, но почувствовал атмосферу его романов ещё до прочтения: там, где проходило моё детство, обитали его персонажи; ещё не отреставрированные дома, дворы-колодцы с дровяными штабелями, обшарпанные лестницы, коммунальная квартира с длинным коридором и сумрачными комнатами – всё это я потом узнавал в его произведениях. Из других увлечений в школьные годы могу вспомнить рисование (1-2 классы; занятия во Дворце пионеров), судомоделизм (3-4 классы – в районном доме пионеров), филателия (7-8 классы), шахматы (8-9 классы; участие в турнирах в доме пионеров). Пару лет (5-6 классы) занимался игрой на фортепиано: при полном отсутствии музыкального слуха овладел нотной грамотой так же быстро, как до этого традиционной версификацией. Однажды, кстати, отец без моего ведома показал те первые стихотворные опыты писателю Марку Поповскому, который вполне обоснованно счёл их чисто подражательными.  Поповский был другом папиного кузена Роберта Радомысльского, расстрелянного в 1941 году, племянника Г.Е.Зиновьева. Думаю, в основном через него в наш дом попадал самиздат -  «В круге первом» и «Раковый корпус», стихи Бродского, «Европейская ночь» Ходасевича, «Лебединый стан» Цветаевой и другое.

            Интереса к технике ни от отца, ни от деда не унаследовал, но математика давалась легко, и потому я, не слишком сопротивляясь родительской воле, подал документы в электротехнический институт связи им. проф. М.А.Бонч-Бруевича, куда без проблем поступил. После третьего курса мой школьный приятель из семьи геологов Саша Тимашков взял меня рабочим в таёжную экспедицию (в Якутию). Возвращался я один и, добравшись до железной дороги, решил поехать не домой, на запад, а на восток (в Хабаровск). Помню ощущение какой-то невероятной свободы. Подобных моментов в моей жизни было немного, и в чём-то они сродни поэтическому вдохновению. Перемещение больше недели на поездах тогда казалось мне чем-то необыкновенно прекрасным. Спустя 7 лет подобное перемещение стало просто моей работой. По возвращении из Сибири я получил в подарок от родителей портативную пишущую машинку «Москва». Стихи тогда я писал плохие, но уже самонадеянно возомнил стихотворство делом своей жизни.

            На последних курсах я стал посещать ЛИТО при ДК им. Ленсовета Сергея Давыдова, которого иногда замещал Игорь Нерцев (Евгений Михайлович Шадров). Он был первым, кто серьёзно отнёсся к моим стихам. Игорь жил таинственно и бесприютно, свои стихи показывал редко и в 1975 году неожиданно умер от воспаления лёгких, увидев перед смертью сигнальный экземпляр своей первой поэтической книги «Дневной свет». Однажды ЛИТО посетила Елена Игнатова с Виктором Ширали. Прочитанные Е.Игнатовой стихи разительно отличались от тех, что обычно там читались. Так началось моё знакомство со второй культурой. А когда Сергей Давыдов пригласил меня в гости и предложил направить в Литинститут, видимо, инстинкт самосохранения уберёг меня от такого шага. Позднее я прочитал у Ольги Седаковой, что поступить в Литинститут для нашего круга было тождественным вступлению в партию. Тогда же родилось содружество с Владимиром Хананом, Сергеем Олефиром, Наталией Гранцевой (подписывавшейся другим псевдонимом). А вскоре все мы стали частыми гостями Юлии Вознесенской и Владимира Окулова на улице Жуковского, где я впервые услышал Бориса Куприянова, Петра Чейгина, Виктора Ширали, Юрия Алексеева, Владимира Эрля.

            По окончании института я поехал в Армению, проведя перед тем неделю с Виктором Ширали в пионерлагере «Орлёнок» под Туапсе. Виктор часто читал мне свои стихи, многие из которых звучат до сих пор в моих ушах (в характерном авторском исполнении). В Армении я нашёл поэтессу Сэду Вермишеву, чьи стихи мне понравились ещё раньше. Потом она приезжала в Питер, и я её знакомил с нашими поэтами.

            С 1972 по 1973 г. я работал по распределению в НИИ радиоаппаратуры. Хотя каждодневная служба и была для меня мучительна, но общение с некоторыми сослуживцами, продолжавшееся и после моего увольнения,  вспоминаю с благодарностью. С Галиной Владимировной Антиповой мы постоянно обменивались хорошей литературой (в основном, тамиздатом), а благодаря её знакомству в копировальном отделе я получал отпечатанные на «Эре» стихи Вагинова, Анненского, «Столбцы» Заболоцкого. Позднее я приглашал Галю на все интересные поэтические чтения, а позднее и на презентацию своей первой книги. Она умерла в день презентации моей второй книги 5.12.2011. Много раньше ушёл из жизни мой начальник Олег Сергеевич Горбачевский. Он из сочувствия к моему томлению позволял мне читать на работе, предупреждал о местных доносчиках, неоднократно командировал меня под сомнительными предлогами в Публичную библиотеку, где я читал на плёнках Фрейда, а потом трактовал сновидения милых сослуживиц. Через несколько лет после моего увольнения Олег Сергеевич сам устроился на работу в котельной и был очень доволен такой переменой участи. Продолжается по сей день моё знакомство с секретаршей нашего отдела Ириной Ерохиной-Спильник, с которой мы совершали когда-то прогулки с приятными беседами к Петровскому ковшу во время обеда и которая позже стала моей крестницей и матерью двух моих крестников. А в читальном зале библиотеки НИИ был полный Брокгауз, чтение которого тоже было некоей отдушиной. Так что даже эти 5 лет не могу назвать потерянным временем. 

            Тогда же по совету Олефира я записался в театральную библиотеку и принялся за чтение Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Тассо. Возникла острая потребность в фундаментальном образовании; последовало погружение в античность и средневековье, добрался я и до Данте. Читал и философов: Платона, Гераклита, Блаженного Августина, Фому Аквинского, Шеллинга, Канта, Ницше, Шопенгауэра; параллельно открывал для себя Мандельштама, получив от Юлии Вознесенской огромную перепечатку западного издания. Чуть позже запоем прочитал небольшую книгу И.П.Смирнова о русской поэзии начала ХХ века и записался в Публичную библиотеку, где прочитал все использованные Смирновым издания.

            Начал я посещать и ЛИТО Александра Кушнера в библиотеке фабрики «Большевичка», где познакомился с Юрием Колкером, Валерием Скобло, Александром Танковым, Зоей Эзрохи. Уже работая в НИИ, я участвовал в конференции молодых литераторов Северо-Запада (1973г.?) в семинаре Глеба Семёнова, пригласившего меня затем в собственное ЛИТО при ДК им. Горького («Нарвская застава»). Но, несмотря на его тёплое отношение, я так и не стал постоянным посетителем (так же, как и ЛИТО Кушнера). В сущности, ни одно ЛИТО не могло дать того, что дала вторая культура. Это была подлинная независимость, жизнь как бы вне советской власти и вне советской поэтики. Желание публиковаться в официальных изданиях почти полностью атрофировалось.

            Важным событием стало для меня венчание Олефира в Никольском соборе, когда мне, ещё не крещёному, пришлось заменить одного из уставших шаферов (В.Ширали). Помню, Юлия Вознесенская заронила тогда во мне мысль о крещении. В 1974 году я по совету (и по стопам) Лены Игнатовой предпринял поездку в Белозерск, Кириллов, Ферапонтово, Вологду. Это путешествие лишь утвердило меня в намерении креститься, тотчас осуществлённом. В то время меня, как и многих вокруг, интересовала русская религиозная философия. Тогда же я первый раз женился, а вскоре родился сын.

            В 1974 году я подал свои стихи в составлявшийся тогда на квартире Ю.Вознесенской сборник «Лепта». У меня были отобраны три далеко не лучших, на мой взгляд, стихотворения. Присутствовавший в тот момент Олег Охапкин дал совет отказаться от участия, за что я ему благодарен по сей день.

            Несомненно в эти годы большое влияние оказали на меня ежегодные конференции в музее Достоевского, где довелось услышать Льва Копелева, Сергея Аверинцева, Владимира Турбина, Юрия Карякина, Веру Ветловскую, Григория Померанца, Мариэтту Чудакову. Посещал я также лихачёвские семинары по древнерусской литературе в Пушкинском доме, на которых больше всего запомнились доклады Александра Панченко.

            В 1977 году я уволился из НИИ и устроился на работу проводником почтовых вагонов. За 4 года я многократно пересёк страну по всем направлениям. У меня было отдельное купе, своего рода кабинет на колёсах. За время этой работы я познакомился с поэтом и переводчиком Владимиром Портновым в Баку, с поэтессой Полиной Беспрозванной в Апатитах, разыскал в Воронеже подругу Мандельштамов Наталью Евгеньевну Штемпель, с которой потом завязалась переписка. Часто я привозил из поездок дефицитные у нас книги, а из Баку мне регулярно присылали лучшие «Литпамятники». Тогда же я составил и распространил среди знакомых первую книгу стихов, назвав её «В миру» (1978). Часто бывал я в Москве, откуда привозил ксероксы с книг русских философов (от ученика о. Александра Меня Сергея Маркуса, вскоре посаженного);  встречался с поэтами «Московского времени» Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, а также с Всеволодом Некрасовым, Юрием Кублановским, Славой Лёном, Владимиром Сергиенко (на квартире Вали Яхонтовой, где однажды состоялось и моё чтение).  

             В один из приездов в Москву мы встретились на Воробьевых горах с Александром Сопровским (как Герцен с Огаревым, по его словам). Он задумал тогда собрать антологию «Вольное русское слово» и просил оповестить питерцев. Все участники должны были подготовить свои тексты и ответы на составленные им вопросы. Потом Саша приехал в Питер, за несколько дней с дружескими попойками обошёл всех, собрал тексты и ответы, а на Московском вокзале был задержан прямо у поезда. Все тексты и анкеты попали в КГБ. Потом всех авторов вызывали на беседы, некоторые имели неприятности на работе. Меня тогда не нашли, т.к. жил я не дома (нашли позже – сразу после процесса над Евдокимовым и Долининым). Многие полагали, что история с крахом этой московской затеи как-то ускорила создание Клуба-81.

            А жил я тогда в Коломне – снимал комнату на мансарде. Рядом жили Наль Подольский, Борис Останин, Валентин Левитин с Жанной Бровиной, Елена Пудовкина, фотограф Владимир Иосельзон, с которым мы поступили на кочегарские курсы (работу почтового проводника я оставил). В конце 1981 года состоялось шумное организационное собрание Клуба-81, на котором я встретил учившегося вместе со мной на курсах Михаила Берга. На одном из последовавших вечеров в музее Достоевского я читал свои стихи (вместе с Б.Куприяновым, О.Бешенковской и др.).

            Начиналась моя большая кочегарская карьера (продолжающаяся по сей день) в котельной Центрального телефонного узла, где моими коллегами были Владимир Ханан и Владимир Эрль. Эта котельная во дворе на Мойке сразу стала одним из литературных центров, куда можно было прийти в любую смену, поговорить и согреться. А Владимир Эрль охотно знакомил меня со своим архивом. Тогда я открыл для себя поэзию Аронзона, прозу Леона Богданова, прозу Константина Вагинова, поэзию обериутов и многое другое. Ценны были и обстоятельные эрлевские разборы моих стихов из второй самиздатской книги «Мифология опыта»(1981). Впрочем, она, так же как и первая, не выдержала испытания временем. Ещё до знакомства с Эрлем для меня очень важны были замечания и оценки Ханана, который часто делился со мной опытом работы над текстом. В те же годы я познакомился с Александром Мироновым, Сергеем Стратановским, Алексеем Шельвахом, которых полюбил и ценю поныне. Сейчас для меня очевидно, что особенно повлияло на меня, хотя и каким-то неявным образом, общение с Мироновым. Тогда же полюбил поэзию Елены Шварц и Ольги Седаковой. Но, пожалуй, самой долговечной оказалась близость с первым исследователем Аронзона и автором писавшейся буквально на моих глазах книги «Число и культура» Александром Степановым, который с тех пор стал первым моим читателем.

            Можно вспомнить ещё литературные и художественные салоны: я бывал (и выступал) у Галины Иосифовны Грининой на улице Шелгунова и у Тамары Валенте (жены художника Юрия Васильева, вскоре умершего) на улице Ленсовета. Часто встречались мы у Лены Чикадзе и переехавшего из Вильнюса поэта Михаила Дидусенко в квартире на Первой Красноармейской (бывали там и выше упомянутые москвичи). Сами котельные стали удобными местами встреч. Появились такие выходы к читателю, как самиздатские журналы (я публиковался в «Часах» и «Обводном канале»). От участия в сборнике «Круг» так же, как и в случае с «Лептой», я вынужден был отказаться, не согласившись с выбором составителя Ю.Андреева. Многие публиковались заграницей (несмотря на недовольство кураторов Клуба). Была опубликована и подборка моих стихов в венском славистическом альманахе «Гумилёвские чтения». Для меня этих возможностей было достаточно: можно было жить, как бы не замечая советской власти (чего нынешняя власть не даёт), а вторая культура (в своей изначальной установке) «воспитывала» пренебрежение к участию в официальном литературном процессе и была сильна именно своим противостоянием. То, что она всё-таки изменила этой установке, может быть, и погубило её как явление.

            В конце 1982 года я написал (буквально на одном дыхании) довольно большой и не вполне ясный мне самому ямбический текст, который назвал «Лета подо льдом». На одном из вечеров в музее Достоевского я решился его прочесть. Тогда я предварил своё выступление кратким изложением возможного сюжета, в который этот текст должен вписаться. Как оказалось, это было началом многолетней работы над большим произведением. «Лету подо льдом», как и некоторые другие части, в конце пришлось переписать заново. Собственно говоря, вся работа так и шла: два шага вперёд, один назад. Название «Путешествие из Петербурга в Москву…» возникло ближе к концу и стало скорее всего чем-то вроде жанрового определения (понятия «романа в стихах» я всячески избегал). В моей жизни это было удивительное время: все внешние обстоятельства активно мешали и одновременно подсказывали, выводили из всех затруднений; все попадавшиеся книги оказывались кстати, все события подпитывали твёрдое намерение от них оторваться. На 15-17 лет я был просто выключен из литературного процесса, а результат, как теперь очевидно, не имел никаких шансов в данный процесс вписаться. За это время я поменял множество рабочих мест (в котельных) и адресов, развёлся с первой женой и женился вторично, родил двух детей и похоронил родителей. Не уклонялся я и от участия в бурных общественных изменениях, ходил на митинги, хлопотал о возвращении городу старых топонимов, переживал за первые демократические выборы.

            После выхода книги в 2000 году (Издательство Виктора Немтинова в Санкт-Петербурге) я почувствовал себя в каком-то вакууме, долго не мог писать, утешая себя тем, что одного «Путешествия», в общем, достаточно. В 2001 году меня пригласили в Германию сопроводить 13-летнего сына Николая, у которого открывалась выставка в частной галерее в рамках Дней русской культуры в Любеке, где я должен был заодно представить и свою книгу. Едва узнав о предстоящей поездке, я занялся немецким языком, полюбил его и продолжаю читать по-немецки до сих пор. Попытался я реанимировать и заложенные ещё дедом начальные навыки во французском.

            В 2003 году я предложил Виктору Немтинову переиздать роман в стихах «Время встречи» Бориса Куприянова. Мы связались с отцом Борисом и получили его согласие. Предстояла большая работа по сверке имевшейся у меня перепечатки из журнала «Часы» и очень неточного парижского издания. В 2005 году роман в «Издательстве Виктора Немтинова» вышел, а спустя некоторое время я попытался его как-то интерпретировать (статья под названием «Умеет буква встретиться с судьбой» вышла в журнале «Нева»).

            Примерно в то же время у меня стали появляться первые после перерыва стихи. Постепенно они сложились в книгу, названную по одному из стихотворений «Метазой». Если в «Путешествии» я старался максимально оторваться от реалий времени, то в «Метазое» позволял себе откликаться даже на сиюминутное. Возможно, это как-то связано с моим участием в Маршах несогласных, в результате чего я весной 2007 года угодил в больницу и в политические хроники. Стихи всегда были для меня фактором противостояния – политического, этического и эстетического. Кажется, и в новых реалиях я внутренне мало изменился.

Книга стихов 2002-2010 годов "Метазой" вышла в 2011 году в издательстве "Юолукка". Приобрести её можно в СПб в "Книжной лавке писателей", в магазине "Порядок слов" на Фонтанке, в галерее "Борей", в выставочном зале на Пушкинской 10 или в Новом музее на 6-й линии д. 29.